Женщины в лесу

Но для того Ася и повела его на эту прогулку: только она, Ася, могла вернуть цвет и свет в его мир. Ася знала, что могла. Потому и сейчас, пораженная его убитым видом, уж не так остро жалела мужа. «Еще немного, совсем немного, милый, глупый, — сказала она ему молча, — и ты улыбнешься, и будет так, как ты хочешь…» Сказать вслух она не решилась.

Время ли было такое в пору их юности, сами ли они такие — не такие, только никогда тайные свои проблемы они не обсуждали. Не называли дьявола по имени, подобно истовым фанатикам Средневековья. Да начало пятидесятых и было сущим Средневековьем, а Гелий с Асей, видимо, типичными его представителями. Ася, например, не понимала, как можно спрашивать у молодоженов наутро после свадьбы: «Ну и как оно?» Да еще с таким подначивающим прищуром, как это делали некоторые их сокурсницы. И ее спрашивали. Она делала вид, что не слышит, смотрела мимо. Да и сказать ей все равно было нечего.

Как знать, может, если б они с Гелькой хотя бы между собой могли обсуждать темные свои недоразумения, то и миновали бы их многие мучения… Они их не миновали.

Асе было достаточно быть вместе с Гелькой. Вот как сейчас… И она обвела, соединила одним взглядом лазурь неба и золото и зелень земли. На миг отметила, что небо и землю сшивают белыми стежками порхающие там и тут бабочки. Хотела призвать Гельку полюбоваться, но остереглась задевать его — увидела: он пребывает теперь в своей темной мужской преисподней, ей непонятной. Как это с ним происходит? Гелька так красив, когда они целуются. Даже не красив — прекрасен: от него исходит свет, он и правда — Гелиос, Солнце, Ра… И вдруг наступает затмение, он словно бы слепнет: тусклый, ушедший в себя взгляд. Его руки, не отрываясь от нее, кажется ей, покидают ее, скользя вниз, вниз… В эти мгновения ей казалось, что он уходит от нее, может быть, даже забывает, как ее зовут. Что не она сама, Ася, нужна ему, а нечто, может, даже ей противоположное… Что-то такое, чем сам он становился, во что превращался с такой пугающей внезапностью… Ася, судорожно поджав стиснутые колени, шептала ему: «Нет! Нет! Не сейчас! Подожди… Не могу! Не! На! До!» И Гелий, испуганный ее страстным страхом, замирал.

— Почему? Почему? Почему? — шептал он, приходя в себя, пряча лицо меж ее плечом и ухом.

— Я не знаю… Наверное, я не готова. Наверное, мне не время…

— Ты не любишь меня, — полуспрашивал, полуутверждал Гелька.

— Боже мой… — Ася изо всех сил прижимала к себе его голову. — Наверное, наоборот… Потому… Мне страшно потерять тебя. В… В этом…

— Почему потерять? Как это? — Гелька от удивления привставал, смотрел на нее, не мог понять. Ася пугалась: вдруг он обидится, если она скажет, каким чужим он становится. И все переводила на себя.

— Мне кажется, я буду тогда другой, — бормотала она, не договаривая, что ей страшно стать такой, как он в эти минуты помрачения. Стать… как бы и не человеком. Потерять себя привычную… Себя саму…

— Но почему другой?!

— Конечно, другой! — Ася трезвела от этого столь простого соображения, так кстати пришедшего ей в голову, голос ее креп. — А главное, все увидят, что я стала другой! А я увижу, что они видят! Увижу, как все смотрят на меня! Геля, Гелечка! Мы же уедем после распределения… Вот там. Там нас, прежних, никто не знает. И будет так, что мы… Будто мы всегда такие… Ну, не как сейчас.

Тут голос ее замирал: ей становилось грустно оттого, что уже никто не будет знать их прежних. А лишь вот таких непонятных, каким она видела Гельку в минуты его затмений. Всего и было с ним два таких случая, но ей было достаточно, чтобы бояться. Если б можно было жить без этих его темных провалов, выпадений из понятного ее мира. Без этих его предрассудков. Как у всех…

Да, как у всех — Ася знала это. И девушкой она была начитанной, и великим писателям верила больше, чем себе самой. А все они и, главное, Пушкин, называли это наслаждением, описывали немыслимые страдания, рассказывали о преступлениях, ради этого совершаемых. Так что Ася, зная свою чувственность, испытывая блаженство и некоторое помрачение сознания от прикосновений и поцелуев мужа, просто боялась потерять себя в последнем наслаждении и не вернуться из помрачения. Но раз этого было не миновать, единственное, о чем она молила, — подождать до отъезда в землю незнаемую — к месту работы. Пусть это будет впереди…

…И не страшась Божественного гнева,
Вся в пламени, власы раскинув, Ева,
Едва-едва устами шевеля,
Лобзанием Адаму отвечала… и юная земля
Любовников цветами укрывала.

Эти пушкинские видения, эти строчки с тех пор, как были прочитаны Асей — кажется, в восьмом или девятом классе, — и готовили ее к этим наслаждениям. И — обещали их. И вполне могло статься, будь ее друг и муж опытней, вполне могло бы совершиться так, как хотелось бы Асе: словно бы само собой; так выходило у них с поцелуями: будто помимо их участия.