Женщины Великого века

Слава Шанмеле росла вместе со славой драматурга, ведь она была живым воплощением его героинь. Король пожаловал Расину дворянский титул и назначил его своим советником. Даже клика интриганов, врагов поэта, приутихла, настолько явным было благоволение к нему монарха.

Но число врагов продолжало расти. Никакие почести не способны были изменить характер Расина, он остался все тем же бескомпромиссным гордецом. Добряк Лафонтен тоже перешел в стан его противников, и его часто видели в особняке де Невер, где тогда жила герцогиня Буйонская. Теперь баснописец стал центром притяжения недоброжелателей Расина, которые отслеживали каждый его шаг, поджидая, когда он совершит ошибку, которая будет ему стоить расположения короля.

И вот в 1676-м Расин преподнес Шанмеле новую пьесу, которую решили немедленно репетировать, и там враги, наконец, нашли то, что искали годами.

* * *

– Эта пьеса – чистое безумие! Ты не подумал, какие возможности открываешь для своих противников?

– Не вижу, чем именно.

– Любой усмотрит намек на то, что сейчас происходит во дворце. Сам король может повернуться к тебе спиной.

– Ну, это уж слишком, король!

– Хорошо, Монтеспан, что, по сути, одно и то же.

Расин, небрежно кивнув, протянул руки к огню, пылавшему в камине. В декабре на Париж обрушился страшный холод. Из окон его дома, выходивших на порт Сен-Ландри, в западной части острова Сите, виднелся берег в снежных сугробах и застывшие, покрытые искрящимся инеем баржи. По еще не замерзшей Сене, увлекаемые течением, медленно плыли серовато-зеленые льдины. Сидя в кресле, Мария посмотрела на своего друга с нежностью, смешанной с неудовольствием.

– Монтеспан нечего видеть в этой пьесе, – сухо проговорил Расин. – Там нет ничего, касающегося фаворитки.

– Отдельные стихи содержат прозрачные намеки, которые тотчас же наводят на мысль о ней.

– Скажи, какие?

– Не смей со мной лукавить! – раздраженно бросила Мария. – Оставь это для других. Я тебя слишком хорошо знаю. Вот что я имею в виду:

Да, если бы и так! Ведь мне самой известно мое предательство.
Как те искусницы, что, ловко скрыв свой грех,
Глядят с невинностью бестрепетной на всех…

[112]

– Все в Париже в один голос объявят, что это достоверный портрет прекрасной маркизы!

– Это лишь докажет, что Париж набит глупцами. В любом случае я ни слова не изменю в тексте. Либо она будет поставлена в таком виде, либо не будет поставлена вовсе.

Вздохнув, Мария встала и бесшумно, как кошка, приблизилась к окну, вглядываясь в зимний пейзаж.

– Она будет поставлена, ты это отлично знаешь, но вот долго ли продержится, не знает никто.

Вместо ответа Расин опять сделал неопределенный жест, не вставая с места. Он сидел к ней спиной. Отойдя от окна, Мария приблизилась к большому письменному столу, заваленному бумагами. Сверху лежало распечатанное письмо, она взяла его и тут же отбросила.

– Ну что? Есть новости от тетушки из Пор-Рояля?

Мгновенно повернувшись к ней, Расин побагровел от гнева и в сердцах произнес:

– Не касайся письма! Написано оно святой и не должно попасть в руки… комедиантки!

Мария побледнела, но взяла себя в руки. Губы ее сложились в презрительную складку.

– Я ожидала худшего определения для себя! Матушка Агнесса де Сент-Текл настолько озабочена спасением твоей души, что в этом не было бы ничего удивительного. Мне кажется, ты должен больше об этом думать. Ведь ты застрял на полдороге между воспоминаниями юности и страстью к театру, между дьяволом и Господом Богом. Тебе следовало бы вернуться туда… в Пор-Рояль!

– А тебе следовало бы заняться тем, что касается только тебя.

Актриса не стала продолжать. Мало-помалу сжигавшая ее большая любовь к Расину начала иссякать. Она устала от сцен ревности, несправедливых упреков и его невыносимого поведения, так ее раздражавшего. Марии хотелось еще немного насладиться молодостью и ее безумствами. О, и молодость, и безумства словно воплотились в графе де Клермон-Тоннере, влюбленном в актрису и засыпавшем ее подарками. Да и сам он очень ей нравился… Ну а пока ей предстояло воплотиться в Федру.

* * *

В то время как Расин занимался постановкой «Федры», герцогиня Буйонская и ее брат герцог Неверский приступили к исполнению коварного плана. Узнав о готовящейся к выходу пьесе, они заставили несчастного Прадона[113] в сжатые сроки написать другую «Федру», которую сразу же начали репетировать в «Отеле Генего». Эту вторую «Федру» должны были сыграть через два-три дня после трагедии Расина.

Кроме того, чтобы нанести удар по гордости поэта, герцогиня с друзьями выкупили все места как в «Бургундском отеле», так и в «Отеле Генего» на шесть первых представлений каждой из пьес.