Женщины времен июльской монархии

Почти бегом оба спустились на первый этаж, где находились апартаменты баронессы. Баронесса еще не вставала. Через дверь они поделились с ней своей тревогой.

— Я сейчас поднимусь, — крикнула она им. — Когда он услышит мой голос, он ответит!

Она вышла полуодетая, в шлепанцах на босу ногу и поднялась по лестнице, приговаривая при этом:

— Если принц не ответит, надо высадить дверь. Может быть, у него сердечный приступ… Небольшое кровопускание ему поможет!

У двери любовника она крикнула:

— Монсеньер!.. Откройте, монсеньер!.. Откройте же!.. Это я, монсеньер!..

Но так как ответа не было, она сказала Леконту:

— Скорее, скорее! Надо выломать дверь. Идите за Маноби и скажите ему, чтобы принес какой-нибудь инструмент…

Вскоре офицер домашней охраны с помощью железной кувалды вышиб створки двери.

Баронесса и трое мужчин вошли в комнату. При свете догоравшей около кровати свечи они заметили герцога, прислонившегося к внутренним ставням, совершенно неподвижного и в позе человека, который к чему-то прислушивается. Доктор Бони устремился к нему и вскрикнул: герцог Бурбонский, отец герцога Энгиенского, последний из Конде, был подвешен к оконному шпингалету при помощи двух платков…

Преступление или самоубийство?

На первый взгляд все заставляло думать о самоубийстве: запертая изнутри дверь в комнату, ничем не нарушенный порядок в комнате, отсутствие на теле каких бы то ни было следов жестокости.

И, тем не менее, с точки зрения доктора Бонн, версия самоубийства неприемлема по многим причинам. Как гласит поговорка, «чтобы повеситься, надо набросить себе на шею петлю». А между тем именно этого герцог сделать никак не мог. Сломанная ключица не позволила бы ему поднять левую руку; к тому же после битвы при Беристене в 1795 году, где он потерял три пальца, ему нелегко было пользоваться правой рукой. Таким образом, трудно представить, как он мог сам сделать из платков достаточно замысловатый узел?

И, наконец, герцог Бурбонский считал самоубийство не только грехом, но и преступлением. За две недели до своей смерти он сказал своему дантисту, г-ну Остену:

— Только трус может наложить на себя руки!

Но тогда кто?

Пока доктор Бони размышлял, г-жа де Фешер в отчаянии опустилась в кресло. С ее обостренным чувством приличий она довольно красиво заламывала руки и издавала горестные возгласы. Неожиданно, после одного, чуть более пронзительного, чем все предыдущие, вопля она сказала:

— О, какое счастье, что принц умер именно так. Умри он в собственной постели, все тут же стали бы говорить, что я его отравила!..

Эта фраза буквально поразила доктора. Но он ничего не сказал и продолжал осматривать тело Его Высочества, которое продолжало висеть. Одна странная деталь бросилась в глаза: ноги покойного были лишь частично оторваны от пола; носки касались ковра…

Любопытный повешенный!

К 11 часам утра королю сообщили о том, что обнаружили доктор Бонн и Леконт. Крайне взволнованный, он направил в Сен-Ле барона Паскье, председателя палаты пэров.

После полудня барон провел собственное расследование и отправил Луи-Филиппу конфиденциальную записку, в которой, в частности, говорилось:

«Обстоятельства смерти столь необычны, что требуют более глубокого изучения, и, по моему мнению, было бы полезно, чтобы король срочно прислал двух врачей, таких, как доктора Марк и Маржолен, у которых есть навыки проверок, необходимых при таком фатальном событии».

Что касается полковника де Рюминьи, начальника особой королевской полиции, последовавшего за бароном Паскье, то он, в свою очередь, писал Луи-Филиппу:

«Пока ни на кого конкретно подозрения не падают; но Бог его знает, какую информацию

мы еще получим; я должен сказать, что эта смерть не оставляет впечатления самоубийства. Важно то, что никого пока невозможно обвинить и что завещание не дает оснований для подозрений».

Несмотря ни на что — и вопреки возражениям доктора Бони, который не уставал напоминать о физических недостатках покойного, — 7 сентября совещательная палата суда в Понтуазе издала ордонанс следующего содержания:

«Поскольку, как со всей очевидностью следует из полученной информации, смерть принца Конде была добровольной и явилась результатом самоубийства, преследование преступления не нуждается в дополнительных сведениях, никому не предъявлено обвинение, производство по делу закрывается, и суд объявляет, что нет необходимости его продолжать…»

Выводы правосудия поразили простых людей, которые тут же начали перешептываться, что «кого-то явно хотят прикрыть»… Никто не был назван, но нетрудно было догадаться, что все думали о г-же де Фешер.

Неожиданно 15 сентября появилась анонимная брошюра под довольно агрессивным названием: «Призыв к общественному мнению по поводу смерти Луи-Анри-Жозефа де Бурбона, принца Конде». В ней баронесса вполне определенно обвинялась в убийстве своего любовника; более того, некоторые фразы позволяли думать, что покровительствовал ей сам король…

Эта брошюра вызвала волну эмоций, и народ сгорал от любопытства узнать, кто такая г-жа де Фешер…

Вскоре выяснилось, что она весьма своеобразная особа…