Женская рука

Но Титина, жмурясь на солнце, словно на замечала.

Глядя на всю эту долговязую стаю, сидевшую на берегу напротив, я почувствовал, что обратной дороги нет. Робость и рыхлость смело как рукой. Голова моя, вмиг обретя опору, в мгновение ока пронеслась над морями и материками. Я повзрослел, я окреп, я стал раскован. Оттого ли, что рядом была Титина? Даже усы мои стали пушистее, гуще, блестя на солнце. Во всяком случае, я это почувствовал.

Тем временем несколько моих бывших одноклассников нырнули, подплыли к нам и стали делать в воде всевозможные гадости, хмыкая своими ломкими, полудетскими голосами.

Потом, когда мы стояли в воде у самого берега, коренастый рыжий Сотири Пападопулос предпринял попытку проплыть между ног Титины. И как она ему показала!

— Пошел отсюда, сопливый, грязный мальчишка! — С таким презрением!

И Сотири пошел. И хорошо, что пошел. Когда-то в школе он был сильнее меня.

Потом мы с Титиной сидели под соснами и обсыхали. Она рассказывала. Мелькали названия городов: Довиль, Ле-Туке, Канн. Фешенебельные отели. Я слушал, но уже как-то вскользь — я глядел на нее. Титина казалась мне совершенством. Я сравнивал ее с Агни. Какие у той неуклюжие руки, и эти косицы жидких, вечно мокрых волос… О, никакого сравнения.

Титина достала из сумочки fruits glaces [32].

— Это с Лазурного Берега. Мы были там с Жаном-Луи. На, ешь.

Я взял коробку, раскрыл и предложил ей.

— Не надо, фу. Я уже наелась. Бери ешь. Fruits glaces!

И я ел — долго ел.

Мы сидели под соснами, долго еще сидели: она, уже остывшая после купания, недостижимая, совершенная, и я — горячий и взмокший. Потом она начала петь — что, уж теперь не припомню. Потом легла на спину, стала смотреть в небо, сквозь ветви прибрежных сосен.

— Посмотри, наши сосенки! Какие они чахлые.

— Они всегда такие.

— Да, пожалуй, ты прав. Они не чахлые.

Я поднялся наверх, купил виссинадув киоске. Мы пили багряную виссинаду, измазали рот, губы. Там над морем, над заливом Сараникос, тоже было багряно, потом багрово. На песке было жестко и горячо. Я чувствовал его всем телом. Кажется, в это время прошел старик с аккордеоном. Послышалось что-то нежное — словно лесные голуби, — настойчивое и протяжное. В отличие от тех мальчишек, старик на нас не смотрел. Он шел, играл… Я думаю, он был слепой. Быть может.

«О, Титина, Титина!»

Я смотрел на нее, и отчаяние вырывалось из горла.

Когда Титина повернулась ко мне лицом, было уже темно, почти темно. Я видел в сумерках ветку, у тонкой ветки — ее лицо, вернее, щека. Титина глядела в мои глаза пытливо и недоуменно.

— Маленький мой, Дионис, что ж ты боишься — не бойся.

И я уже не боялся. И когда я обнял ее на песке, мои руки стали как змеи, морские змеи. Перламутрово-блесткий купальник, тот, что так не любил Жан-Луи, был сорван разом, одним «умелым» прикосновением, и в руках моих билось и трепетало то, что все уплывало весь день, когда мы купались. Не огромное — маленькое.

— Ой! — чуть ли не в ярости вскрикнула она, когда мы столкнулись зубами и ее зубы клацнули о мои.

А потом Титина была так ласкова, словно ничего и не было. И ее доброта провожала меня в потемки.

— Когда ты уезжаешь? — с трепетом спросил я.

— Послезавтра. Ой, нет, завтра.

— А почему ты сказала послезавтра?

— Я забыла, — сказала она просто.

Мой приговор скрепился печатью. Я снова поцеловал ее, впился в ее поблекшие губы, и все звуки моря, звуки Аттики, шумно и грозно накатывались на меня.

— Прощай, Титина! — Это было уже у входа в ее отель.

— До свидания, Дионис. Маленький мой, милый.

Она была так добра, так ласкова.

Но я ничего не сказал ей вслед, потому что уже понимал: это глупо, по-идиотски глупо.

По дороге домой было пыльно, все башмаки у меня разбухли.

Когда я вошел в гостиную, то увидел тетю Каллиопу. Она приехала из Парижа.

— Ну вот и наш Дионис! — вскричала тетя Каллиопа. — Подумать только, почти уже взрослый! Мужчина!

Подошла, обняла торопливо и заговорила о политике.

Мы никогда особенно не любили тетю Каллиопу: она давала нам сочинения и диктанты. Но братья ее, мои дяди, отчего-то любили свою сестру и постоянно спорили с ней о политике, обсуждая какой-нибудь скучный политический вопрос. Спорили до утра, до умопомрачения.

— Нет, Катастрофа, — кричала тетя Каллиопа, и голос ее достиг пределов возможного, — Катастрофа — это результат политической близорукости, аполитичности масс в одной из самых отсталых стран мира!

Тут в ответ закричал дядя Стефо, вице-президент правления нашего Банка:

— Да вам только волю дай, прогрессистам, интеллигенции, и нам всем, слышите, всем порядочным, честным людям ничего не останется, как только резать глотки, перерезать себе горло! — Тут его голос стал просто бычьим.

— Ну при чем тут это! Мы говорим о Катастрофе.

— Это всё генералы! Они виноваты! — визжал дядя Константин.

— Нет! Монархисты! Всё эти монархисты! — размахивала кулаками тетя Каллиопа.

— А что, по-вашему, лучше республиканцы?! Да они выдохлись, выродились, полный тупик.

— Не смейте трогать республиканцев, — бросала вызов всем и каждому тетя Урания.