Женская война

Поэтому герцог д’Эпернон, знавший ее или, лучше сказать, воображавший, что знает ее, удивился, увидев, что она так сильно поражена при виде физического страдания, — она, которая во время пожара дворца ее в Ажене едва не сгорела живая, не вскрикнув ни разу, чтобы не доставить удовольствия врагам своим, с нетерпением ожидавшим огненной казни, которую один из них, самый озлобленный, приготовил фаворитке ненавистного губернатора; она, Нанон, которая во время этого пожара, не моргнув глазом, смотрела, как вместо нее убивают двух ее служанок…

Нанон пролежала без чувств почти два часа. Обморок кончился страшным нервным припадком, в продолжение которого она не могла говорить и издавала лишь нечленораздельные крики. Даже сама королева, то и дело посылавшая к ней гонцов узнать о ходе болезни, удостоила посетить ее лично, а кардинал Мазарини, только что приехавший, непременно хотел дежурить у изголовья ее постели, чтобы самому давать лекарства ее тяжко страдающему телу и донести слово Божие до ее находящейся в опасности души.

Нанон пришла в себя поздно ночью. Несколько времени старалась она собрать мысли и наконец, схватившись обеими руками за голову, закричала в отчаянии:

— Я погибла! Они убили меня вместе с ним!

К счастью, слова эти были так странны, что присутствовавшие могли приписать их горячке; они так и сделали.

Однако эти слова не были забыты, и когда утром герцог д’Эпернон вернулся из экспедиции, которая накануне заставила его покинуть Либурн, он узнал разом и про беспамятство Нанон, и про слова, которые она сказала, придя в себя. Герцог знал пылкость этой пламенной души; он понял, что тут не бред, а что-то поболее. Поэтому он поспешил к Нанон, воспользовался первой минутой, когда не было посетителей, и сказал:

— Милый друг, я знаю, как вы страдали из-за смерти Ришона. Неосторожные! Они повесили его перед вашими окнами.

— Да, — вскричала Нанон, — это ужасно, это гнусное злодейство!

— В другой раз будьте спокойны, — отвечал герцог. — Теперь я знаю, какое впечатление производят на вас казни, и прикажу вешать бунтовщиков на Площади суда, а не на рыночной площади. Но про кого же говорили вы, утверждая, что погибаете с его смертью? Верно, не о Ришоне, потому что он для вас ровно ничего не значил, вы даже не знали его.

— Ах, это вы, герцог? — спросила Нанон, приподнимаясь на локте и схватив руку герцога.

— Да, это я, и очень радуюсь, что вы узнали меня. Это доказывает, что вам гораздо лучше. Но о ком говорили вы?

— О нем, герцог, о нем! — сказала Нанон, рассудок которой еще не совсем прояснился. — Это вы убили его! О, несчастный!

— Дорогая Нанон, вы пугаете меня! Что вы такое говорите?

— Говорю, что вы убили его. Разве вы не понимаете, господин герцог?

— Нет, дорогой друг, я не убивал его, — отвечал герцог д’Эпернон, стараясь подделаться под ее бред и заставить ее говорить, — как мог я убить его, когда его не знаю?

— Да разве вы не знаете, что он в плену, что он офицер, что он комендант, что он совершенно в том же чине и должности, как и этот бедный Ришон, и что жители Бордо выместят на нем это совершенное по вашему приказу убийство? Как ни прикрывайтесь судом, герцог, а смерть Ришона все-таки настоящее убийство!

Герцог, пораженный резкостью ее слов, огнем ее метавших молнии глаз, лихорадочной энергией ее жестов, попятился, бледнея.

— Правда! Правда! — закричал он, ударив себя по лбу. — Бедный Каноль! Я совсем забыл о нем.

— Бедный брат мой! Несчастный брат! — вскричала Нанон, радуясь, что может излить душу, и называя любовника своего тем именем, под которым герцог д’Эпернон знал его.

— Черт возьми, вы совершенно правы, а я просто дурак, — сказал герцог. — Как мог я забыть бедного нашего друга? Но время еще не потеряно, сейчас в Бордо вряд ли уже не знают про смерть Ришона, надобно собрать суд, вынести приговор… Кроме того, наши враги на это не решатся.

— А разве королева не решилась? — спросила Нанон.

— Но королева все-таки королева, она имеет право казнить и миловать. А бордосцы только бунтовщики.

— Увы! Поэтому они будут щадить еще менее, — возразила Нанон, — но говорите, что вы будете делать?

— Еще сам не знаю, но положитесь на меня.

— О, — сказала Нанон, стараясь приподняться, — он не умрет, я даже отдам себя жителям Бордо, если это будет нужно.

— Успокойтесь, дорогой друг, это дело мое. Я виноват, я и поправлю дело, клянусь честью дворянина! В Бордо у королевы есть еще друзья, стало быть, вам нечего беспокоиться.

Обещание герцога вырвалось прямо из души.

Нанон прочла в глазах его, что он убежден в своих словах, откровенен и хочет сдержать обещание. Она так обрадовалась, что схватила герцога за руку и, с жаром поцеловав ее, закричала:

— О, монсеньер! Если вы успеете спасти его, как я буду любить вас!

Герцог был тронут до слез: в первый раз Нанон говорила с таким чувством и подавала ему такую надежду.