Женская война

При этих словах она посмотрела на молодого офицера не гневным взглядом принцессы, что ей так и не удалось, а, напротив, так нежно и значительно, что все очаровательные подробности их первой встречи, все опьяняющие эпизоды их путешествия, все воспоминания об этой зарождающейся любви разом нахлынули на барона, обволакивая его сердце сладким туманом.

— Сударыня, — сказа он, подходя к постели, — я преследую именем короля мадам де Конде, а не вас, потому что вы не принцесса.

При этих словах молодая женщина слегка вскрикнула, побледнела и приложила руку к сердцу.

— Так что же вы хотите сказать? За кого же вы меня принимаете? — спросила она.

— Трудно объяснить, но я почти поклялся бы, что вы прелестнейший виконт, если бы не были очаровательнейшей виконтессой.

— Сударь, — сказала мнимая принцесса с достоинством, надеясь озадачить Каноля, — из всего, что вы мне говорите, я понимаю только одно: вы не уважаете меня! Вы оскорбляете меня!

— Сударыня, — сказал Каноль, — нельзя проявить неуважение к Богу — ему поклоняются; нельзя оскорбить ангелов — перед ними преклоняют колени.

И Каноль с этими словами хотел стать на колени.

— Сударь! — закричала виконтесса, останавливая его, — принцесса Конде не может допустить…

— Принцесса Конде, — возразил Каноль, — скачет теперь на добром коне между конюшим Виала и советником Ленэ по дороге в Бордо. Она уехала со своими дворянами и капитанами, со всем своим двором, и ей нет никакого дела до того, что происходит теперь между бароном Канолем и виконтессой де Канб.

— Но что вы говорите, сударь? Вы, верно, сошли с ума?

— Совсем нет, рассказываю только то, что видел, повторяю то, что слышал.

— Если вы видели и слышали то, что говорите, так ваши обязанности кончились.

— Вы так думаете, виконтесса? Стало быть, я должен вернуться в Париж и сообщить королеве, что для угождения женщине, которую я люблю (не сердитесь, виконтесса, я никого не называю по имени), я нарушил королевское повеление, позволил врагам королевы бежать, что я на все это смотрел сквозь пальцы — словом, изменил, да, просто изменил моему королю…

Виконтесса, казалось, была растрогана и посмотрела на барона с состраданием почти нежным.

— У вас есть самое лучшее извинение: невозможность! — отвечала она. — Могли бы вы одни остановить многочисленный конвой принцессы? Неужели вам было приказано одному сражаться с пятьюдесятью дворянами?

— Я был здесь, сударыня, не один, — отвечал Каноль, качая головою. — У меня там, в этом лесу, в двухстах шагах от нас двести солдат, я могу собрать и призвать их одним свистком. Стало быть, мне легко было задержать принцессу; она не могла бы сопротивляться. Если бы даже мой отряд был не вчетверо сильнее ее свиты, а гораздо слабее ее, то я все-таки мог сражаться, мог умереть, сражаясь. Это было бы для меня так же легко, как приятно дотронуться до этой ручки, если бы я смел, — прибавил молодой человек, низко кланяясь.

Действительно, ручка, с которой барон не спускал глаз, маленькая, полненькая и белая, свесилась с кровати и дрожала при каждом слове Каноля. Виконтесса, ослепленная этим объяснением в любви, первые признаки которой она почувствовала в гостинице Жольне, забыла, что следовало отнять руку, доставившую Канолю счастливый случай сказать эти слова. Молодой офицер, опустившись на колени, с робостью поцеловал ее руку. Виконтесса тотчас отдернула ее, как будто ее обожгли раскаленным железом.

— Благодарю вас, барон, — сказала она, — благодарю от души за все, что вы сделали для меня; верьте, я никогда этого не забуду. Но удвойте цену вашей услуге: оставьте меня, уйдите! Ведь мы должны расстаться, потому что дело, порученное вам, закончено.

Это мы, произнесенное с интонацией столь сладостной для него и с некоторым сожалением, заставило сердце Каноля до самых тайных глубин затрепетать от восторга. Но во всякой сильной радости есть и чувство печали.

— Я повинуюсь вам, виконтесса, — сказал он. — Осмелюсь только заметить, не для того чтобы отказаться, а чтобы избавить вас, может быть, от угрызения совести, — осмелюсь заметить, что повиновение вам погубит меня. Если я сознаюсь в моем проступке, если окажется, что я не был обманут вашей хитростью, я стану жертвою своей снисходительности, меня объявят изменником, посадят в Бастилию… может быть, расстреляют! И это очень естественно: я действительно изменник.

Клер вскрикнула и схватила Каноля за руку, но тотчас выпустила ее в очаровательном смущении.

— Так что же мы будем делать? — спросила она.

Сердце молодого человека радостно забилось: это подающее надежду на счастье мы решительно становилось любимым словом виконтессы де Канб.

— Погубить вас, великодушного и благородного человека! — сказала она. — О нет, нет, никогда! Как я могу спасти вас? Говорите, говорите!

— Надо позволить мне, виконтесса, доиграть мою роль до конца. Надо, как я уже говорил вам, уверить всех, что вы обманули меня; тогда я дам отчет Мазарини в том, что я вижу, а не в том, что я знаю.