Женский чеченский дневник

Эту нотку иронии она давно уловила в голосах чеченских мужчин. Коснешься мизинцем струны, от нее отлетит легкий звук – тонкая нотка, едва уловимая для чужого уха. Они были пафосны – чеченские мужчины. Любили подтрунивать, поигрывать на ироничной струнке, когда вокруг было страшно. Они хотели походить на увешенных бицепсами Рембо из американских блокбастеров, которые, напоровшись лбом на дуло пистолета, расставляли ноги по ширине плеч, усмехались металлокерамической выдержкой и длинно сплевывали шуткой. Но чеченцы трунили в ином стиле – едва касались иронии, а струна, на которую та была натянута, могла лопнуть в любой момент. С неприятным звуком, разумеется.

– А как... там... ваш... религиозный фанатик... поживает? – выбивает зубами она.

– Этот придурок с кассетой, что ли? – откликается Ильяс. – Он умер.

– Как умер?! – вскидывается Наташа. – Погиб под обстрелом?!

– Нет, его расстреляли, – спокойно говорит Ильяс. – Ну что, Ширапутдин, сыграем еще? Наташа, хочешь в «Города»? Или в крестики-нолики хочешь?

– За что? – тихо спрашивает она.

– Провокатор, – коротко бросает Ширапутдин, рисуя на листе решетку для крестиков-ноликов.

– Это из-за меня и той кассеты?

– Там было много чего. Мы все это вместе сложили. Он много вещей делал нехороших. Включая тебя тоже...

– Короче, мы тогда не знали, что на той кассете записано. Сами не думали, что так получится... Извини...

Они замолчали. Только тишина свистела и взрывалась. Обстрел длился два часа. Недолет... перелет... Наташа надела на голову красную шапочку, накрылась сверху курткой – смастерила себе тряпичный домик, спряталась под пологом иллюзии и сидела, понемногу раскачиваясь. Так делают дети из детских домов – накидывают на голову одеяло и раскачиваются под ним – под крышей дома, которого нет, в колыбельке, которая не приходит в движение от прикосновения женской руки, ведь ее нет – ни женщины, ни руки, ни колыбельки. Как нет и самого дома. Все это – подсознательное, детское. Но иллюзия спасает от страха и взрослых, и детей.

– Ты зачем вообще снимаешь? – спросил Ильяс. – Кому нужна твоя фотография, когда все можно увидеть по телевизору? Даже здесь в Чечне у всех есть видеокамеры. Зачем ты выбрала такую ненужную профессию? – Он погладил свою камеру, лежащую у ног на полу. – Фотография умирает. Или уже умерла.

– Снимок – это то, что заставит людей вспомнить, когда ситуация забудется, – забубнила Наташа из-под куртки. – Охота им рыться в видеопленках...

– Охота им разглядывать твои бумажки. Я тебе могу сказать, на что такие бумажки будут нужны через несколько лет. Только обижать тебя не хочу...

– Фотография – это искусство, а искусство – вечно, – слова выходили из-под куртки приглушенными.

– Какое искусство без звука и без движения? Не смеши меня ради Аллаха. Кино – это искусство.

– Без звука и без движения... Ха! – Наташа скинула с головы куртку. – Да ты просто ничего в фотографии не понимаешь! На снимке еще как видно движение. Каждый снимок пахнет и имеет свой вкус! Ну, например... Ты есть сейчас хочешь?

– Клянусь Аллахом, с утра сегодня не ел, – Ильяс пощупал живот.

– А я тебе сейчас покажу снимок, на котором еда. И ты ее захочешь сожрать прямо с бумагой. Понял? Вот это хороший снимок. А не захочешь, тогда плохой. Что ты мне – камера, камера... Я снимаю историю, и моя история ценней, чем твоя – телевизионная.

– О-хо-хо-хо-хо! Ширапутдин! Ты это слышал?! – Ильяс перегибается к коллеге через Наташу, и они оба громко хохочут.

– О-хо-хо-хо-хо-хо...

– На вот тебе ручку, – Ширапутдин протянул ей шариковую ручку, которой рисовал крестики. – На, и сними ее так, чтобы мне захотелось взять ее с твоего снимка в руки и писать.

– Ручку надо расположить, – Наташа кладет ручку на тетрадь, – вот так или вот так, – передвигает ее по листу. – Смотри, вот если с этого ракурса взять... Короче, нужно, чтобы было красиво. Зрителю плевать, как и когда ты снимал. Стреляют в фотографа или нет – это никого не волнует. Не волнуют приемы, свет, цвет. Зрителя заботит одно – красиво или некрасиво. Понятно? Фотография – это театр, это литература. Она никогда не умрет...

– Вчера мы ездили в лагерь беженцев в Ингушетию. Скажи же, Ширапутдин? – Ильяс снова перегнулся к коллеге. – Мы там сняли целую кассету, несколько сюжетов, короче. Люди рассказывали, что с ними произошло, как было, где было... А ты? Что ты там сделаешь со своим немым фотоаппаратом?

– Мой фотоаппарат не немой! – Она сорвала с головы красную шапочку – сделалось жарко. – В том-то и дело, нужно так снять, чтобы не нужны были словесные объяснения – что, где, да почему. Я снимала беженцев! Специально приехала в четыре утра, ждала восхода солнца, зарева розового! И все получилось таким... таким объемным, серо-розовым – предметы, люди и их слова... Или взять, к примеру, дерево! Боковой свет очень красивый, а можно дерево и против солнца снимать, если силуэт нужен... Все зависит от того, что ты хочешь зрителю сказать!

Не навязать, как делает телевидение, а сказать, зритель сам все поймет...

– Не учи ученого! Может, ты нам расскажешь, как тучки на небе снимать?