Женское счастье (сборник)

Ира отодвинулась, она не выносила чужих прикосновений. Но глаза все же подняла. На нее смотрел невысокий худощавый парень. Черные джинсы, черная футболка. Длинные волосы, завязанные в хвост. Немного похож на индейца из какого-нибудь голливудского вестерна. По лицу и не поймешь, что думает, чего так пристально смотрит… Ирина поймала себя на том, что тоже уставилась на него. Он подошел, познакомились, его звали Арсений. Имя ему не шло. Ей казалось, что такое имя предполагает русую дворянскую бородку, светлые глаза. А может, она ожидала, что его зовут каким-то экзотическим именем. Арсений, кажется, прочитал ее мысли и засмеялся.

— Вы ожидали, что меня зовут Быстроногий Олень или Высокое Дерево, что на той вершине?

Она расхохоталась, потому что и впрямь ожидала чего-нибудь в этом роде.

Пошли танцевать. Ей понравилось, что он не слишком прижимает ее к себе, не елозит руками по спине. Но ладони его были твердыми, горячими, сухими. Такими же сухими и горячими на вид казались губы… Быстро перешли на «ты». Отправились бродить по городу. Он показывал ей высокий сруб казачьего острога. Потом она увидела гигантские кости кита, лежащие прямо посреди городской площади… И ощущение близкого океана стало почти реальным… Бродили до утра, пришли к гостинице. Арсений поцеловал ей руку, губы и правда были горячими и сухими.

Встав в гостинице под холодный душ, Ирина подумала, что странно в тридцать лет бродить до утра белой, никогда не виданной ею раньше ночью с влюбленным в нее мальчишкой… В юности этого не случилось. Не было никаких мальчиков, читающих стихи. Арсений читал именно те, что ей нравились: бунинские, тютчевские… немодные… забытые… Бальмонта читал. Игорь бы обязательно посмеялся, сказал бы: «Для провинциальных дур в самый раз…» И вдруг с неожиданной жгучей обидой она вспомнила уничижительную усмешку мужа, его невнимательный взгляд. Он никогда не читал того, что она писала. А книги, которые она читала, заслуживали самую нелестную его оценку. Про ее любимого Розанова сказал, что он скучен и несовременен. А Ирине лепет русского юродивого от литературы казался очень современным. Про Гумилева заявил, что тот писал романтические бредни. У Ирины возникло подозрение, что Игорь просто перепутал Льва с Николаем. Впрочем, понять, что Игорь читал, а чего не читал, она за все эти годы так и не смогла, потому что они никогда не разговаривали о чем-либо отвлеченном. Но главное было не в этом. Здесь, далеко от мужа, на другом краю земли, она могла сказать себе, что он мучил ее. Мучил, как дрянной мальчишка мучает попавшее в его руки безответное животное. Мучил, наслаждаясь своей властью и силой. Он мог неделями не разговаривать с ней. Потом вдруг сменить гнев на милость и удивляться, почему она невесела… Мог часами рассуждать об интеллектуальной неполноценности женщин… Мог закричать, срываясь на фальцет: «Оставь меня в покое, наконец!», когда она заходила в его кабинет, где он сидел перед компьютером… Со странным удовольствием он подолгу рассказывал ей, как она некрасива и неуклюжа, какие толстые у нее ноги, как блестит нос или насколько глупая у нее улыбка. Сначала она отшучивалась, пыталась отвечать тем же. Потом, смирившись, отмалчивалась. Иногда ей казалось, что еще немного — и ее терпение, ее цепь лопнет, и она, свободная, уйдет. Но любовь, какая-то мрачно-тоскливая, одержимая любовь не отпускала ее. Однажды Игорь ударил ее, неумело, но больно. Он тогда пришел с работы злой, а Ирина некстати сунулась к нему с просьбой ввернуть лампочку в коридоре, до которой она не доставала, даже встав на стул. Он резко бросил: «Отвяжись!» Тогда Ирина не выдержала и сказала что-то вроде «в тебе нет ничего мужского». В ответ он наотмашь ударил ее по лицу, задел нос, потекла кровь… Она долго сидела в оцепенении. Потом начала собирать вещи. Но Игорь вышел в кухню и заставил ее пойти в спальню. Зацеловал, уложил с собой. Как ни странно она почти порадовалась происшествию: все же это было какое-то чувство… Впрочем, все эти Игоревы шуточки и легкие издевательства так заслонялись ходом жизни, что она не успевала их осмыслить. Да ей и не приходило в голову пытаться что-то осмыслить. Однажды пожаловалась подруге, другой, не Жанке. Жанка слишком часто бывала у них дома и вряд ли посочувствовала бы обеспеченной Ирине, отхватившей завидного мужа. Подруга, сорокалетняя, с взрослыми детьми спросила:

— Зачем же ты живешь с ним?

— Люблю. Наверное, люблю… — ответила Ирина.

— Любишь… Это, наверное, главное… Хотя. Люди называют любовью очень разные чувства. Даже противоположные ей…

Разговор этот вспомнился ей сейчас, и она вдруг согласилась с подругой. Тот тайный страх, ту дрожь отчаяния, ту паническую неуверенность, которую она испытывала с Игорем, можно ли было называть любовью? Ирина вдруг ясно поняла, какое огромное пространство отделяет ее от мужа. Тысячи и тысячи километров лежали между тем городом и этим. И она ощутила не тоску об Игоре, а странную легкость. Холодноватую и горькую, но все же легкость.