Жены артистов

«Главное, не надо торопиться… Времени остаётся ещё много»… — думал добряк.

Дело в том, что, в пылу нетерпения, он оделся двумя часами ранее, а прекрасная г-жа Гильярден, всегда одевавшаяся очень долго, объявила ему, что на этот раз в особенности она будет готова не прежде как в назначенный час; «Ни минутой раньше… слышите ли?..»

Несчастный Гильярден! Что делать, чтоб убить до той поры время?

«Примерим всё-таки наш мундир», — сказал он себе и бережно, словно обращался с тюлем или кружевами, приподнял драгоценное одеяние, надел его с бесконечными предосторожностями и стал перед зеркалом. О! Какой пленительный образ отразился в зеркале! Какой это был славный маленький академик, румяный, жирный, счастливый, улыбающийся, с проседью, с брюшком и с чересчур коротенькими ручками, которые в новых рукавах казались исполненными какой-то автоматической важности. Очевидно довольный своей турнюрой, Гильярден ходил взад и вперёд, кланялся, как бы входя в собрание, улыбался своим сотоварищам по изящным искусствам, принимал академические позы. Но как бы ни гордился человек своей особой, однако ж стоять перед зеркалом два часа в парадном костюме — нельзя. В конце концов, наш академик устал и, боясь измять своё платье, признал за лучшее снять его и бережно положить на прежнее место; сам же уселся против него, у другого угла камина и, вытянув ноги, сложив себе руки на парадном жилете, принялся мечтать, любовно посматривая на свой зелёный мундир.

Как путешественник, который, добравшись, наконец, до цели своих странствований, любит вспоминать об опасностях и затруднениях, встречавшихся ему на пути, Гильярден перебирал в памяти, год за годом, всю свою жизнь, с того дня, как он поступил учеником в скульптурную мастерскую Жуффруа. Тяжелы начинания в этой проклятой профессии! Он вспомнил зимы без топлива, бессонные ночи, искание работы и эту глухую злобу, которую испытывает человек маленький, неизвестный, затерянный в громадной толпе, которая вас толкает, опрокидывает. сшибает с ног, давит. И сказать — что он сам, без протекции, без состояния, умел выкарабкаться из этого положения! Да! Только с помощью своего таланта. И достойный академик, в состоянии блаженного созерцания, с закинутой назад головой, с полузакрытыми глазами, громко повторял самому себе:

— Только с помощью своего таланта… одного тал…

Долгий взрыв смеха, сухого, дребезжащего, старческого, внезапно прервал его. Гильярден с удивлением посмотрел вокруг себя. Он был один, совершенно один, с торжественно разложенным против него, по другую сторону камина, зелёным мундиром — этой тенью академика. И, однако ж, наглый смех всё ещё продолжался. Тогда, вглядываясь хорошенько, скульптор заметил, что этот мундир находится уже не на том месте, куда он его положил, но сидел в креслах, с оттопыренными полами, с локтями рукавов, положенными на ручки кресел, со вздувшейся, как бы дышавшей грудью. Невероятная вещь! Это именно он и смеялся. Да, безумный хохот выходил из этого странного мундира, приводил его в движение, встряхивал, опрокидывал, колебал его полы… и по временам заставлял его хвататься обеими рукавами за бока, как бы для того, чтоб остановить этот избыток неестественной, неудержимой весёлости. В то же время, слышался тоненький, ехидный голосок, прерываемый икотой, который пищал:

— Ах! Господи! Вот умора-то! Кажется, я умру со смеха… Моченьки моей нет больше!

— Что же это такое, наконец? Чёрт возьми! — спросил несчастный академик, широко раскрыв глаза.

Голос продолжал ещё с бо?льшим ехидством:

— Это я, г-н Гильярден, я, ваш мундир с пальмами, ожидающий вас, чтоб ехать на заседание. Извините, что я так грубо прервал ваши мечтания. Но это было так забавно, когда вы упоминали о вашем таланте… Я никак не мог удержаться. Неужели вы, в самом деле, говорили серьёзно? Неужели, положа руку на сердце, вы думаете, что одного вашего таланта вам было достаточно, для того чтобы сделать такую быструю карьеру, достичь высокого положения, почестей, славы, богатства? Неужели вы считаете это возможным, г-н Гильярден? Углубитесь в самого себя, друг мой, прежде чем отвечать мне. Углубитесь хорошенько… ещё… вот так… Теперь отвечайте мне. Вы видите, что вы не смеете.

— Но, однако ж… — пробормотал Гильярден, с комической нерешительностью, — я… я много работал.

— Да, много, ужасно много. Вы труженик; вы ремесленник, вы рутинёр, вы оцениваете ваш труд по часам как извозчики. Но вдохновение, милый мой, вдохновение… Посещала ли вас когда-нибудь эта золотая пчёлка, кружащаяся над головой истинного художника, сверкая и шумя крыльями? Ни разу — вы это хорошо знаете. Она всегда вас пугала, эта божественная, маленькая пчёлка. И, однако ж, она даёт истинный талант. Я знаю многих, которые тоже работают, но иначе, нежели вы, с волнением, с лихорадочным трепетом ищущих, пытливых… им никогда не добиться того, чего вы добились. Послушайте… Мы здесь с вами одни… Согласитесь же, что весь ваш талант заключался в том, что вы женились на хорошенькой женщине.

— М. Г.! — воскликнул Гильярден, покраснев.

Голос продолжал, не смущаясь.