Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]

Лишь к утру утихли страстные стоны Василисы, и она уснула. Спала день до вечера, ровно дыша и чему-то сладко улыбаясь – румяная, горячая, невозможно красивая. Убедившись, что молодка отнюдь не манья[43] ночная и никуда при дневном свете не денется, Иван Васильевич потребовал Бельского к ответу.

Богдаша заюлил глазами и рассказал какую-то безумную историю. Дескать, стремянный Никита Мелентьев вдруг тронулся рассудком и решил покататься с женкою по озеру близ слободы. Да нет, в самом этом решении не было ничего безумного, однако охота к водным прогулкам пришла к Никите почему-то среди ночи. Сослепу, в темноте, не разглядел бедолага, что днище его лодчонки какой-то лиходей умудрился просверлить. Может, из пустого озорства, может, с разбойным умыслом… Словом, не больно-то на большом расстоянии от берега лодочка пошла ко дну. Никита плавать то ли не умел, то ли судорога его скрутила – канул камнем! И такая же участь постигла бы Василису, не случись именно в эту минуту на берегу Бельского и нескольких его людей.

Бабенку спасли. Увидав ее, Богдан Яковлевич удивился такому невероятному совпадению: не далее как нынче же вечером государь изнемогал по ней, жалуясь, что муж помеха, и вот, гляньте, она, Василиса, а мужа и в помине нет!

Чтобы овдовевшая молодушка особенно не горевала по супругу, Бельский незамедлительно отнес ее во дворец и уложил с краешку государева ложа…

Услыхав эту байку, Иван Васильевич немало веселился и хлопал Богдана по плечу. «Неотходный друг» и незнатный дворянин Бельский к исходу того же дня был жалован чином думного дьяка. А Василиса так и осталась во дворце.

Всегда веселая и неунывная, она, как это частенько водится у баб, в один прекрасный день слишком много о себе возомнила и затосковала по закону. Тотчас из Спаса-на-Бору прибыл незаменимый в таких делах Никита, и Василиса на некоторое время успокоилась. Она небось даже и не знала, что для истинной законности сего венчания необходимо благословение патриарха. Впрочем, тщеславная молодушка довольна была уже тем, что отныне могла сама себя называть царицею.

Веселая щебетунья, она умиляла Ивана Васильевича своими бреднями, как он грубовато-ласково называл странные мысли, порою приходившие ей в голову. Почему-то она страсть как любила страшные сказки про оживших мертвяков и уверяла, что это самые настоящие живые люди, которых ошибочно сочли мертвыми и похоронили. Расширяя глаза, она представляла, как человек просыпается от мертвого сна в гробу и пытается выбраться на белый свет, но постепенно понимает, что бессилен, обречен…

Самому Ивану Васильевичу эти разговоры казались отвратительными, однако Василису они приводили в восторженное исступление, так же как рассказы о жестоких казнях. Хотя Василисе небось было бы жаль убить и муху, тем не менее самой любимой ее песней была старинная – про Ивана-богатыря, который однажды застал свою жену Настасью с полюбовником, басурманским Афромеем-царем, его убил сразу, а потом принялся и за жену.

Впадая в задумчивость, Василиса частенько певала:

Стал он, Иван, свою жену учить,
Он душеньку Настасью Дмитриевну.
Он перво-то ученье руку отсек ей,
Сам приговаривает:
«Эта рука мне не надобна —
Ласкала она, рука, Афромея-царя!»
А второе ученье – ноги ей отсек:
«А те-де ноги мне не надобны:
Оплеталися они с Афромеем-царем!»

После этого Василиса еще жарче ласкала государя, еще крепче прижималась к нему своим пышным телом…

Больше года длилась взаимная тяга Ивана Васильевича и его «женищи», а потом он имел неосторожность взять ее с собой в Новгород. Не хватило сил расстаться: поездка предполагалась долгая.

В тот день в новгородский государев дворец был зван шведский посланник – велись переговоры о перемирии. Что произошло, Иван Васильевич не мог объяснить, однако в самый разгар приема его больно толкнуло в сердце.

Поднялся и, не сказав ни слова, вышел из палаты. Швед остолбенел от такой дикости, однако Бельский бросил ему два-три успокоительных слова и со всех ног кинулся за государем.

Иван Васильевич большими шагами прошел на женскую половину и толкнул дверь в Василисину опочивальню. Дверь оказалась заложена изнутри…

Бельский покосился на государя – и всем телом ударился в дверь. Под его немалым весом та едва не сорвалась с петель.

«Женища» стояла посреди покойчика – как всегда, румяная и красивая, только глаза у нее были странно расширены да почему-то кика снята с головы, а ворот расстегнут. Под взглядом царя она вдруг побелела, замахала руками, кинулась к выходу, однако царь поймал ее за косу, рванул к себе. Василиса упала на колени, а в это время Бельский, по знаку государя заглянувший за полог постели, вышвырнул оттуда бледного, трясущегося красавца-оружничего Ивана Девлетева.