Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]

Черты Юлиании были спокойны, глаза закрыты. Федька не задушил ее, а именно что заломал – то есть шею невзначай переломил. Об этом никто не догадается…

Басманов уложил мертвую ровненько, одернул рубаху, растрепавшуюся косу умостил на грудь. Теперь Юлиания выглядела в точности как спящая. И не хотел Алексей Данилович, а перекрестился, стоя над ней.

Неслышно толкнул дверь, невесомо вышел. Две комнатушки-келейки разделялись маленькими сенями, в которых стояли ведра с водой. Сбоку виднелась дверь в задец, и Басманов не поленился – заглянул туда. Опыт потрошения боярских усадеб научил его, что именно в нужнике частенько прячутся насмерть перепуганные люди. И если Ефросинья что-то услышала или учуяла недоброе…

Но отхожее место было пусто. И когда Басманов осторожно приотворил дверь второй келейки, он сразу увидел спящую старуху. Луна светила ей в лицо, но Ефросинья не замечала этого: сладко похрапывала приоткрытым ртом.

Алексей Данилович примерился, как поудобнее сдавить спящей горло, но спохватился, представив, какова будет собой удушенная Ефросинья. Да, тут налицо убийство… Подушкой разве что накрыть? Но этой монастырской подушкой небось только воробышка задавишь. Значит, придется сделать, как Федька с Юлианией.

Он зашел сзади, приноровился, схватил княгиню за плечи… она и проснуться не успела, как все было кончено.

Уложив и ее поудобнее, Алексей Данилович выглянул в окошко. Федька оказался вблизи. Холодок ночной прогнал сон и похотливое похмелье, молодой Басманов был бодр, трезв, собран и готов делать все, что велит отец.

Алексей Данилович открыл ему дверь, обулся: теперь нечего было опасаться разбудить кого-то сапожным скрипом. Печки в той и другой келье уже протопились, но Басмановы заново разожгли огонь. Молча дождались, пока дрова прогорели, и наглухо закрыли вьюшки. Опасные синие огоньки сразу затлели на угольях, грозно потянулись к открытым печным дверцам.

Как радовался теперь Басманов, что отменил приказ будить их раным-рано! Этих двух страдалиц сестры хватятся на утренней службе, но не бросятся же за ними сразу, небось отстоят весь канон и только потом придут сюда. К тому времени здесь будет – не продохнуть.

Окидывая последним, придирчивым взглядом свое рукомесло, запирая дверь на засов изнутри, протискиваясь вслед за сыном проторенною тропою – через окошко – и как можно крепче притворяя его, Алексей Данилович раздумывал, сколько вопросов и недоумений вызовет это двойное самоубийство. Нет, на Юлиании никакого греха быть не должно, все следует свалить на неугомонную княгиню Старицкую. Она-де уже знала о погибели сына и его семейства, понимала, что и ее ждет смерть, и решила, как всегда, поступить своевольно. Ушла из царевых рук, как плотвица из сети! А Юлианию прихватила с собой в этот дальний, безвозвратный путь, чтобы отомстить Ивану Васильевичу, поскольку слышала, как Басманов передал инокине Александре сердечный государев привет, и смекнула что-то…

Ничего не поделаешь, государю теперь придется жениться не на бедняжке Юлиании, а на ком-нибудь другом!

2. Белая голубица

– Ух, кто тут нынче счастлив, так они небось! – почти не разжимая губ, пробормотал Иван Васильевич, подталкивая в бок стоящего рядом сына.

– Кто?

– Бояр-ре!

Иван с недоумением огляделся. Это отец больше по привычке – никаких таких «бояр-р», столь люто им ненавидимых, поблизости не было. Старых, прежних, знатных родами, в Александрову слободу не допускали, да они не больно-то и рвались, потому что очень просто было не вернуться. Новой знати тоже поубавилось в последнее время изрядно… Воротился снова впавший в милость Михаил Темрюкович, вон Иван Васильевич Шереметев-Меньшой (Шереметев-Большой, некогда славный победами, обретается в Кирилловском монастыре под именем Ионы), по-прежнему тут незаменимый Малюта, сиречь Григорий Лукьянович Бельский, в золоченых парадных одеждах, важный, как настоящий боярин, да родня его – Богдан Бельский и зять Малюты, молодой и красивый Борис Годунов, состоявший до сего времени при царском саадаке[27], а недавно сделавшийся рындою[28]. Мечется обеспокоенная жена Малюты. Как-то дико было не видеть поблизости дьяка-печатника Ивана Михайловича Висковатого, обоих Басмановых, Афанасия Вяземского, прежде сопровождавших отца неотступно. Впрочем, царевич, несмотря на юность (ему недавно исполнилось шестнадцать), уже знал, что в жизни, а тем паче – в жизни государевой все меняется чрезвычайно быстро и лучше ни к кому крепко не привязываться, чтобы не горевать, теряя. Вон как постарел отец, расправившись с любимыми своими товарищами… Жалеет небось? «Ну что тут скажешь, никто его под руку не толкал, сам так решил», – холодно рассудил царевич.

– А чем они счастливы, батюшка?