Жены и дочери

— К самой ближайшей, — ответила она. И входная дверь оказалась «самой ближайшей». Молли сидела вместе со сквайром в затемненной гостиной, перечитывая переводы писем Эми ее мужу. Сквайру не надоедало слушать их. Сам звук голоса Молли успокаивал и утешал его, он был таким приятным и тихим. И сквайр останавливал ее, как делает ребенок, если при втором прочтении одного и того же письма она заменяла одно слово другим. В доме было очень тихо в это время дня — тихо, как было в течение нескольких дней. Все слуги, хотя это было ненужно, передвигались на цыпочках, говорили приглушенными голосами и закрывали двери насколько возможно мягко. Шум издавали лишь грачи на деревьях, ведя свою весеннюю деловую болтовню. Внезапно в этой тишине раздался звонок от входной двери, он продолжал трезвонить по всему дому, дергаемый рукой несведущего, но решительного человека. Молли перестала читать, они со сквайром переглянулись друг с другом в удивленном испуге. Возможно, мысль о внезапном возвращении Роджера пришла им обоим на ум, но никто не произнес ни слова. Они слышали, как Робинсон спешил ответить на непривычный вызов. Они прислушивались; но услышали не более. Почти ничего нельзя было расслышать. Когда старый слуга открыл дверь, на пороге стояла женщина с ребенком на руках. Она, задыхаясь, произнесла свое заранее заготовленное предложение на английском:

— Могу я видеть мистера Осборна Хэмли? Он болен, я знаю, но я его жена.

Робинсон знал, что есть какая-то тайна, о чем давно подозревали слуги, и наконец, она вышла наружу перед хозяином, — он догадывался, что дело было в молодой женщине. Но когда эта женщина стояла перед ним, спрашивая своего умершего мужа, словно он был жив, присутствие духа покинуло его. Он не мог сказать ей правду — он только смог оставить дверь открытой и сказать ей: — Подождите немного, я вернусь, — и отправился в гостиную, где находилась Молли. Он подошел к ней, дрожа от спешки, и прошептал что-то, от чего она в испуге побледнела.

— Что там? Что там? — спросил сквайр, дрожа от волнения. — Не скрывайте от меня. Я могу вынести. Роджер…

Они оба подумали, что он упадет в обморок; неизвестность была хуже всего.

— Миссис Осборн Хэмли здесь, — сказала Молли, — Я написала ей, что ее муж очень болен, и она приехала.

— По-видимому, она не знает, что произошло, — заметил Робинсон.

— Я не могу видеть ее… я не могу видеть ее, — повторял сквайр, удаляясь в угол. — Вы пойдете, Молли, правда? Вы пойдете.

Молли простояла в нерешительности минуту или две. Она тоже избегала встречи с ней. Робинсон вставил слово:

— Она выглядит слабой, несла большого ребенка, я не успел спросить, сколь далеко…

В этот момент дверь мягко отворилась, и прямо перед ними появилась маленькая фигурка в сером, явно готовая упасть под тяжестью собственного ребенка.

— Вы Молли, — сказала она, не сразу заметив сквайра. — Девушка, которая написала мне. Он иногда говорил о вас. Вы позволите мне пойти к нему.

Молли не ответила, именно в такие моменты глаза говорят возвышенно и исчерпывающе. Эми прочитала их выражение. Все, что она сказала, было:

— Он не… о, мой муж… мой муж! — Ее руки расслабились, она покачнулась, ребенок вскрикнул и протянул руки за помощью. И эта помощь пришла к нему от его дедушки, как раз перед тем, как Эми без чувств упала на пол.

— Maman, maman! — закричал мальчик, пытаясь вырваться, чтобы вернуться к ней, туда, где она лежала. Он вырывался так сильно, что сквайру пришлось поставить его на пол, и он пополз к безжизненному телу женщины, которой Молли поддерживала голову. Тем временем Робинсон бросился за водой, вином и кем-то из служанок.

— Бедняжка, бедняжка! — произнес сквайр, склоняясь над ней и заново плача, видя ее страдания. — Она очень молода, Молли, и должно быть, любила его сильно.

— Без сомнения, — быстро согласилась Молли. Она развязывала шляпку и снимала поношенные, но аккуратно починенные перчатки. У женщины были мягкие, пышные черные волосы, оттенявшие бледное, невинное лицо, маленькие, примечательные смуглые руки[3], на которых единственным украшением было обручальное кольцо. Ребенок обхватил ручонками ее пальцы и прильнул к ней в горестном плаче, все больше и больше причитая: «Maman, maman!» Ее рука дрогнула, губы задрожали, сознание понемногу возвращалось. Она не открывала глаз, но крупные, тяжелые слезы потекли из-под опущенных ресниц. Молли удерживала ее голову на своей груди; они попытались дать ей немного вина, но она отвернулась, а затем отвергла и воду. Наконец, она попыталась сказать: «Уведите меня, — произнесла она, — в темноту. Оставьте меня одну».

Поэтому Молли и служанка подняли ее и увели, положили на кровать в лучшей спальне в доме, и затемнили комнату, в которой уже царил полумрак. Сама Эми не помогала им и не отвергала все их действия. Но в тот момент, когда Молли выходила из комнаты, чтобы принять вахту за дверями, она скорее почувствовала, чем услышала, что Эми заговорила с ней.

— Еда… хлеб и молоко для малыша.