Жены и дочери

Шотландская кровь (шотландское происхождение мистера Гибсона сомнений не оставляло) придавала доктору некое колючее достоинство, заставлявшее всех вокруг относиться к нему с почтением. На этот счет вопросов никогда не возникало. На протяжении многих лет приглашения в Тауэрс-парк не приносили доктору особого удовольствия, но это было необходимым условием успеха в профессии без мысли о личном интересе.

Многое изменилось благодаря возвращению в поместье лорда Холлингфорда. Теперь во время визитов мистер Гибсон слышал и узнавал много интересного, что придавало новый импульс чтению. Время от времени он встречал среди гостей ведущих представителей научного мира: странного вида простосердечных людей, глубоко погруженных в собственную тему и мало сведущих в других вопросах. Мистер Гибсон понял, что способен по достоинству оценить людей подобного склада, а также почувствовал, что те дорожат честной и профессиональной оценкой. Вскоре он начал отправлять собственные статьи в наиболее уважаемые медицинские журналы. Таким образом, новая информация, новые мысли и научные перспективы наполнили его жизнь глубоким смыслом. Общение с лордом Холлингфордом не отличалось особой активностью: один был слишком молчалив и стеснителен, а другой — слишком занят, чтобы искать встреч с настойчивостью, необходимой для преодоления препятствующих частым беседам социальных различий, — но оба неизменно радовались любой возможности диалога. В то же время они оба могли положиться на симпатию и уважение со стороны друг друга с уверенностью, неизвестной многим так называемым «друзьям», и это расположение поддерживало каждого, но особенно, конечно, мистера Гибсона, поскольку доктор вращался в менее интеллигентном и образованном кругу.

Среди его знакомых не было ни единого равного собеседника, и это обстоятельство постоянно угнетало, хотя доктор никогда не признавал истинную причину депрессии. Был, в частности, сменивший мистера Браунинга викарий мистер Эштон — человек хороший и добрый, но полностью лишенный оригинальности мышления. Привычная вежливость и вялость ума заставляли его соглашаться с любым неоткровенно еретическим мнением и произносить банальности в самой благородной манере. Пару раз мистер Гибсон развлечения ради постоянными любезными признаниями доводов как «совершенно убедительных» и утверждений как «любопытных, но несомненных» завел доброго викария в трясину богословского замешательства, но страдания осознавшего глубину своих теологических заблуждений мистера Эштона и сожаление о недавних малодушных уступках оказались настолько искренними и болезненными, что доктор тут же утратил желание насмехаться и поспешно вернулся к доктрине англиканской церкви как к единственному способу успокоить израненную совесть викария. Во всех других вопросах, кроме вероучения, святого отца можно было увести куда угодно, поскольку полная невежественность мешала мягкому согласию привести его к пугающим выводам. Мистер Эштон обладал некоторым состоянием, не был женат и вел жизнь праздного и утонченного холостяка, но сам посещал бедных прихожан редко, и всякий раз, когда мистер Гибсон или кто-то другой сообщал об их нуждах, помогал самым щедрым и, учитывая давние привычки, самым самоотверженным образом. Частенько он даже предлагал:

— Пользуйтесь моим кошельком как своим, Гибсон. Сам я слишком редко беседую с бедняками и мало что для них делаю, но всегда готов оплатить все необходимое для каждого из нуждающихся.

— Благодарю, но я и без того обращаюсь к вам слишком часто и бесцеремонно. Позволите дать совет? Когда заходите в хижины, не старайтесь завести разговор, а просто говорите.

— Не вижу разницы, — буркнул викарий, — однако разница, должно быть, существует. Не сомневаюсь, что ваши слова вполне справедливы. Мне следует не вести беседу, а просто беседовать. И то и другое весьма непросто, а потому позвольте купить привилегию молчания вот этой банкнотой в десять фунтов.

— Спасибо. Должен признаться, что деньги меня не удовлетворяют — думаю, что и вас тоже, — но, возможно, Джонсам и Гринам они помогут.

После подобных речей мистер Эштон заглядывал в лицо мистера Гибсона с жалобным вопросом во взоре, словно пытался понять степень сарказма. В целом джентльмены прекрасно ладили, вот только, помимо свойственного большинству мужчин стадного чувства, истинную радость испытывали в обществе друг друга очень немного. Наверное, лучше других — во всяком случае, до появления в округе лорда Холлингфорда — мистер Гибсон относился к достойному сквайру Хемли. Почетный титул пришел к нынешнему обладателю из глубины веков: его предки именовались сквайрами сколько существует местная история. В графстве жили и более крупные землевладельцы, ибо угодья сквайра Хемли простирались не больше чем на восемьсот акров, однако семья владела поместьем задолго до появления графов Камноров, еще до того, как Хейли-Харрисоны купили Голдстоун-парк. Никто в Холлингфорде не знал такого времени, когда бы Хемли не жили в Хемли.

— С периода Гептархии — семи королевств [8], — утверждал викарий.