Жены русских царей

Государь, по не вполне ясному разумению немецкой грамоты, боялся проглядеть какого-нибудь слова, мало-мальски разъясняющего дело. Было ли найдено письмо сильненькое «с рецептом о составе питья, ни про кого другого, что ни про хозяина» — неизвестно.

Не видно по дошедшим до нас бумагам, имел ли Пётр объяснение с Екатериной. Иностранцы, разумеется, живописуют по этому поводу целые сцены, рассказывают, как государь в припадке гнева раздробил громадное венецианское зеркало, как грозил он при этом супруге, что он так же вдребезги разобьёт и её существование; как фельдмаршал Репнин своим заступничеством спас Екатерину и проч. и проч. Подобными романтическими подробностями нам бы весьма легко было оживить наш рассказ, но мы не хотим отступать от подлинных документов, по которым исключительно составлено настоящее исследование, и гам, где молчат они, смолчим и мы. Это будет лучше, нежели повторять россказни иностранных писателей, бравших многие факты из области собственной фантазии.

Понедельник, 9 ноября, проведён был знатью петербургскою крайне смутно. Громовая весть об аресте Монса передавалась шёпотом, по секрету; в маленьких покоях Зимнего дворца (на этом месте нынче казармы лейб-гвардии Преображенского полка), как тени, сновали испуганные денщики и перетрусившие фрейлины; императрица запёрлась во внутренних апартаментах, а в канцелярии кабинета в ворохе захваченных бумаг нетерпеливо рылся государь. Этот день, казалось, не мог не потрясти его души; в разгаре настоящего события Пётр вспомнил, что он ещё не сделал никакого распоряжения насчёт преемства престола, лучше сказать, что дети его ещё «не пристроены», — и вот с обычной ему энергией, он в несколько часов решается на то, что откладывал в течение четырёх лет. Мы говорим об обручении его дочери Анны с Карлом Фридрихом, герцогом Голштинским. Мы едва ли ошибёмся, если скажем, что чтение переведённых для него писем Цедергиельма, графа Велинга и графа Бонде ускорило его решимость.

На другой день, 10 ноября 1724 г., во вторник, в десять часов утра, к герцогу Голштинскому, опечаленному арестом его сторонника Монса, неожиданно явился Остерман. В получасовой секретной аудиенции с его высочеством Остерман именем императора объявил, что государь твёрдо решился покончить дело герцога и что обручение должно совершиться в Катеринин день. Назначение для этой церемонии дня ангела государыни — дело непонятное. Хотел ли государь сделать удовольствие супруге, давно уже желавшей этого брака, и в таком случае, кажется, нельзя сомневаться, что Екатерина имела с мужем объяснение и оно кончилось для неё как нельзя лучше; или же государь имел какие-нибудь другие виды? Вообще надо прийти к одному из следующих заключений: Екатерина с обычным искусством успела вновь возбудить любовь к себе государя, сумела совершенно оправдаться; Монс не показал ничего для неё опасного, прешел многое молчанием и жизнью запечатлел к ней свою преданность, или же, наконец, Пётр узнал грустную тайну, до сих пор известную всем, кроме его самого, но решился не чинить страшного розыска над той, которой обязан был многими счастливыми днями своей жизни.

Последнее заключение, как оно ни противоречит мстительному, ничем не сдерживаемому характеру Петра, тем не менее кажется вернее других.

В то же утро, как Остерман сообщал герцогу вожделенную весть, Монс вновь приведён был к государю.

Допрос произведён был среди величайшей тайны. На бумагу тайна не была передана; письменные допросы, ответы и отписки касались только взяточничества. Те и другие записаны Черкасовым. Вопросы очень коротки, делались как бы нехотя, не вполне, как бы единственно только для соблюдения формы следствия; ответы Монса многословны, беспорядочны; ему, видимо, было нелегко вспоминать о множестве лиц, его подкупавших, и, вспоминая их одного за другим, важного за неважным, он облекал получаемые им презенты в форму дружеских подарков.

Камергер не знал, что лукавство ни к чему не поведёт, что необходимость его казни для Петра до такой степени обозначилась, что даже не станут дополнять и проверять его ответы показаниями лиц, его даривших.

«Скажи о челобитной Хитрово в Деревнях, — спрашивали Монса, — о заёмном письме его в 500 рублях, также о письме Макарова к графу Матвееву с требованием прислать то дело в кабинет?»

«Подавал ли сам Хитрово свою челобитную её величеству, — отвечал Монс, — или я у него принял, не помню; но Хитрово [действительной просил у меня вспоможения в деле с Дашковым и обещал за то 500 рублей... Из них привёз 200 в зачёт данного им мне заёмного письма, а по окончании дела обещал достальные 300 р. дать. Только я у него тех денег не требовал, а привёз он их своею волею с прошением, чтоб принять, и письмо заёмное таким же образом дал. Что до письма Макарова (по делу Хитрово), того не помню; о деле же самом нигде не спрашивал; только государыня-императрица изволила приказывать князю Ромодановскому о решении того дела по указам государевым. А как дело из юстиц-коллегии перешло к князю Ивану Фёдоровичу (Ромодановскому), того не знаю».