Жены русских царей

Монс не затруднялся мешаться даже в дела духовенства и являлся усердным ходатаем из тех пастырей и архипастырей, которых постигало какое-либо бедствие вроде неожиданного, например, знакомства с тайной канцелярией и т. п.; подобное заступничество немца, нечего и говорить, было далеко не бескорыстное.

Так, в апреле 1722 года встряхнулась беда над архимандритом троицко-сергиевой обители Тихоном Писаревым.

«Был де он в прошлых годах в доме суздальского архиерея казначеем, — так доносил келейник архимандричий, — и в ту де свою бытность Писарев ходил в Покровский девчи монастырь с подносами кланяться неоднократно к бывшей царице Евдокии. Называл её Писарев царицею, писал письма к бывшему ростовскому епископу Досифею, что расстрига Демид, и он расстрига, к нему, Писареву, письма от себя писывал же»[4].

Словом, обвинение по тому времени было весьма серьёзное; дело отзывалось пыткой, ссылкой, быть может, рваньём ноздрей и каторгой; всё это казалось тем скорее должно было быть, что отец архимандрит не возмог вполне опровергнуть своего келейника. Дело протянулось с год; в то время как члены синода, судившие первоначально Писарева, так затем и «инквизиторы» тайной канцелярии передопросили разных лиц, замешанных по суздальскому розыску 1718—1722 годов, и составили о них выписку. Почти все они дорого поплатились за своё преступление; казалось, прелестный архимандрит не будет исключением; он и сам сознался: в Покровском девичьем монастыре у бывшей царицы монахини Елены был дважды: руку её целовал, видел её в мирском платье, царицей признавал и в священнослужении, и в обществе, где имя благоверных цариц воспоминалося, — тут и её, бывшей царицы имя, по мнению моему, заключалось; а то мнение держал я не от вымыслу, но с простоты... Я же для почтения послал к ней свежих щук да судаков пять рыб чрез ключаря Фёдора Пустынного; да по присылке от неё послал к ней два ушата карасей, наловя их в архиерейских прудах».

И при всём том столь неумолимые судьи-«инквизиторы», какими мы знаем Петра Андреевича Толстого да Андрея Ивановича Ушакова, нашли: отец де архимандрит истязанию не подлежит, и учинить его из-под караула свободным, понеже он невинен!

Заглянем за кулисы, за канцелярские отношения и протоколы, и мы увидим, ради чего спина отца архимандрита не обагрилась кровью; ради чего не довелось ему изведать каторги или по меньшей мере «тесного нужного заточения» в Соловках.

Отец архимандрит имел достаточек и кой-какие связи; благодаря тому и другому он ударил челом Виллиму Ивановичу Монсу 1000 рублями, взятыми, впрочем, из монастырской казны, и, по его, вероятно, совету, написал слёзное моление о защите к Василию Петровичу Поспелову.

Это был любимейший денщик государя; он мог бы и ходатайствовать по разным делам, «улуча добрый час», мог бы и брать за это немалые «посулы», но он этого не делал. Причинами подобного бездействия в то время, когда всё и вся кругом брало и обманывало, был личный характер Поспелова: это был не столько честный, сколько беззаботнейший, простодушный малый, записной охотник, весельчак и великий пьяница; он был счастлив любовью к нему государя и редко совался к нему с разными ходатайствами.

Зато он и не мешал другим ходатаям. За кружками пива и чарками водки, за своими собаками, с которыми любил на досуге возиться, Поспелов не видел разных своекорыстных происков Монса; так и в деле об архимандрите Писареве, не столько радением Поспелова, сколько ловкостью Виллима Ивановича, оживлённого громадным по тому времени презентом, приговор состоялся совершенно милостивый. Любопытно, что камер-юнкеру не довелось воспользоваться архимандричьим подносом. Деньги были взяты отцом Тихоном из монастырской казны; там скоро хватились их, и перепуганный Балк, сведав о том, писал Виллиму Ивановичу:

«Объявляю вам, что троицкой [архимандрит] у меня был; вы знаете, кто, и хочет, что ему назад было отдано, для того, что большие у него того спрашивают, куды он то спрятал, ибо он из той суммы взял. Он зело боится и, может быть, что он скажет, и просит на две недели сроку, а вас просит для Бога, чтоб скорее ему отдали, понеже ежели старики сведают, то они тотчас царю скажут. И для того и я вас прошу. Доношу вам, что у него всё взято, что он имеет [за] душою и телом, и он вас просит, что ежели вы можете ему вспомощи, то вспомогите».

Тот не торопился вспомогать: жаль было расстаться с деньгами, а между тем «старцы наибольшие» сильно поприжали отца Тихона запросами недостающих денег. Положение и давшего взятку, и принявших было щекотливое: дело могло получить огласку, дойдёт до государя... и в страхе при одной мысли о подобном несчастий Пётр Фёдорович Балк вновь пишет к дядюшке: