Жерминаль

Два раза Этьен чуть не свалился: ноги его скользили по сырым бревнам. Если бы у него была хоть свечка, как у Жанлена, а то он принужден был следовать за мерцающим вдалеке огоньком и каждую минуту ушибался. Это была уже, наверное, двадцатая лестница, а спуск все продолжался. Тогда он принялся считать: двадцать первая, двадцать вторая, двадцать третья, а Жанлен спускался все дальше и дальше. У Этьена голова горела, как в огне; ему казалось, что он падает в раскаленное жерло печи. Наконец он добрался до нагрузочной и увидел, что огонек уходит дальше, в глубину галереи. Тридцать лестниц — это составляло около двухсот десяти метров!

«Долго ли он будет еще водить меня? — подумал Этьен. — Он, очевидно, пробирается в конюшню».

Но галерея слева, которая вела в конюшню, была засыпана обвалом. Началось новое странствование, еще более трудное и опасное. Вспугнутые летучие мыши носились во все стороны и затем повисали на сводах. Пришлось ускорить шаг, чтобы не потерять огонек из виду. Этьен пошел по той же галерее; но там, где мальчишка проскальзывал легко, словно змея, Этьен неизбежно оцарапывал себе кожу. Как все старые штольни, галерея вследствие непрестанного оседания почвы с каждым днем становилась все уже, а в иных местах она была чуть пошире пожарного рукава; казалось, проход вот-вот закроется. Под давлением почвы крепление ломалось и трескалось; идти становилось опасно: острия обломков торчали, словно шпаги, загораживая дорогу, — на них ежеминутно можно было наткнуться и сильно пораниться. Этьен подвигался со всяческими предосторожностями, то на четвереньках, то ползком, стараясь не потерять из виду тень Жанлена, мелькавшую где-то впереди. Вдруг он почувствовал, как по всему его телу пробежала целая стая крыс, словно от чего-то спасаясь.

— Скоро ли конец, черт возьми! — ворчал Этьен, задыхаясь от усталости; он был весь разбит.

Но вот на расстоянии километра проход стал расширяться; в этой части штольня оказалась в удивительной сохранности. То был конец галереи, по которой раньше откатывали вагонетки; она была высечена в каменном пласту и походила на природный грот. Пришлось остановиться; Этьен издали увидел, что мальчик укрепил свечу между двух камней и расположился удобно и спокойно, как человек, вернувшийся к себе домой в отличном настроении. Этот конец галереи был превращен в настоящее, вполне оборудованное жилище. На земле в углу лежал ворох сена, представлявший собою мягкое ложе; из старых досок сооружено было нечто вроде стола, а на нем лежала всевозможная снедь: хлеб, яблоки, бутылки можжевеловой водки, — настоящий разбойничий притон, куда неделями сносилась всякая добыча, даже совсем ненужные вещи вроде мыла и ваксы; они были украдены, очевидно, просто из любви к искусству. Маленький эгоист наслаждался всем этим награбленным добром в полном одиночестве.

— Да ты что, смеешься над людьми, что ли? — закричал Этьен, успевший перевести дух. — Ты уходишь сюда и пируешь, а мы там, наверху, с голоду дохнем!

Жанлен страшно перепугался и весь дрожал. Но, узнав Этьена, он скоро пришел в себя.

— Хочешь закусить со мной? — предложил он. — Кусок жареной трески, а?.. Сейчас будет готова.

Оказывается, он притащил с собою треску и теперь принялся соскабливать с нее мушиные следы отличным новым ножиком, — это был один из тех небольших ножей-кинжалов с костяной рукояткой, на которой обычно вырезывалась какая-нибудь надпись. На ноже было всего одно слово: «Любовь».

— Славный у тебя нож, — заметил Этьен.

— Это подарок Лидии, — ответил Жанлен, умалчивая о том, что Лидия украла ножик по его же приказу у разносчика в Монсу, торговавшего возле винного погребка «Сорви-голова».

Продолжая скрести рыбу, он с гордостью добавил:

— Тут у меня недурно, правда?.. Потеплее, чем наверху, и пахнет гораздо лучше!

Этьен присел; ему было любопытно, что расскажет Жанлен. Гнев улегся; его интересовал этот маленький негодяй, такой храбрый и предприимчивый, несмотря на свои порочные наклонности. В самом деле, в этой норе было хорошо: не слишком жарко, температура ровная, невзирая ни на какое время года, — тепло, как в бале; а наверху свирепствовали декабрьские морозы, от которых страдали бедняки. В старых галереях уже не бывает вредоносных газов, рудничный газ улетучился, ощущался только запах старого дерева — легкий запах эфира, а к нему, казалось, примешивался пряный аромат гвоздики. У бревен был занятный вид; бледно-желтые, как мрамор, они затянулись беловатой мшистой растительностью, словно тончайшими кружевами, и, казалось, стояли в пышном одеянии из шелка с жемчугом; многие сплошь обросли грибами. Пролетали белые бабочки и мухи, ползали снежно-белые пауки — целое население, лишенное окраски, никогда не знавшее солнца.

— А ты не боишься? — опросил Этьен.

Жанлен удивленно посмотрел на него:

— Чего бояться? Я ведь тут один.

Тем временем треска была совсем очищена. Набрав щепок, Жанлен развел небольшой огонь, разгреб уголья и поджарил рыбу. Затем он разрезал ломоть хлеба на две части. Это было очень соленое, но великолепное угощение для здоровых желудков.