Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

Но если Томпкинс не жалела никаких денег, — как бы велики они ни были, — на удовлетворение любой своей прихоти, она еще меньше считалась с затратами, когда требовалось устранить какую-нибудь, хотя бы мельчайшую помеху, малейшую неприятность, какой-нибудь лепесток розы, упавший наперекор ее желаниям, ее прихотям, ее вкусам. При первой же вспышке гнева против человека или предмета, который раздражал, мешал, не нравился или противоречил ей, и безразлично, человек ли то был или вещь — у нее вырывалась надменная фраза, характерная для ее соотечественников и обнажающая всю наглую власть денег: «Я его покуплю», — говорила она, коверкая французский язык; изучить его она считала ниже своего достоинства. В такого рода тратах, — в случаях, когда богатые люди обычно очень осмотрительны, — Томпкинс являла поистине невероятную эксцентричность; она выказывала щедрость и размах при покупках, которые вообще были вряд ли понятны. Не будучи музыкантшей, она заплатила бешеные деньги за рояль, ибо объявление о нем, ежедневно появлявшееся в «Антракте» [72], действовало ей на нервы; она по баснословной цене купила развалины беседки, производившие впечатление disgracious [73]в садике при банях, куда она имела обыкновение ходить; она только что ценою тысячефранковой ассигнации добилась того, что хозяин ресторана, расположенного рядом с цирком, уволил официанта, которого она упрекала, — так и осталось неизвестным отчего и почему, — в том, что у него вид продавца барометров.

Однажды между нею и директором цирка разыгралась анекдотическая сценка, которая дает представление о громадных суммах, которые американка готова была уплатить, когда желала избавиться от чего-либо, что хоть в малейшей степени противоречило ее привычкам. Однажды кто-то из цирковых служащих, почувствовав в коридоре табачный дым, отворил дверь в уборную Томпкинс и, увидев, что наездница курит, растянувшись на полу, сказал ей довольно грубо, что курить запрещено и что ей надлежит немедленно потушить папиросу.

— О-о-о! — сделала Томпкинс и продолжала спокойно курить.

Доложили об этом случившемуся здесь директору-распорядителю; он поднялся в уборную наездницы и изысканно вежливо, как того заслуживает артистка great attraction [74], делающая вдобавок хорошие сборы, стал разъяснять ей, что в здании много деревянных частей, много легковоспламеняющихся материалов и что поэтому папироска может причинить неисчислимые убытки.

— А сколько денег, когда все пропадает? — спросила, прерывая его, наездница.

— На случай пожара цирк застрахован в несколько тысяч франков, сударыня.

— Very well, very well! [75]Есть, не правда ли, в Париже банк… для хранения и…

— Вы хотите, сударыня, сказать: депозитная касса?

— Oh yes, вот, вот… и деньги за весь убыток… завтра будет в касс… как вы говориль… Вы — спокойна… я — продолжай курить… До свидания, мосье.

У Томпкинс — великолепное тело! Высокая, стройная, с изящными формами — удлиненными и полными, упругая, эластичная кожа, высокая, небольшая и крепкая, как у девочки, грудь, округлые руки, при движении которых на плечах и лопатках обозначаются задорные ямочки, руки несколько крупные, но с красивыми пальцами, словно ветви Дафны, превратившейся в лавр. [76]В этом теле бурно играла кровь, клокотала кипучая жизнь и как бы ликующее здоровье какой-то новой человеческой породы — здоровье, распространявшее вокруг Томпкинс, когда она в поту спрыгивала с лошади, приятный запах пшеницы и теплого хлеба.

Ее стан венчался красивой головой, посаженной на гордой шее, головой с правильными чертами лица, прямым и коротким носиком, со вздернутой верхней губой, совсем подбиравшейся к носу при улыбке; но ярко-золотистые волосы, прозрачная кожа, серые глаза со стальным отливом, в которых мелькали жестокие огоньки — огоньки, подобные тем, что сверкают в глазах разъяренных львиц, — все это придавало ее облику нечто хищное, животное.

Во взглядах, которые Томпкинс бросала на Нелло, не было ни кокетства, ни нежности; глаза ее останавливались на нем почти сурово, они изучали его телосложение немного по-купечески; так смотрит чернокожий евнух, покупая на базаре рабов. Тем не менее, пока Нелло находился в цирке, взгляд Томпкинс неизменно обращался к нему, а юноша, сам не зная отчего, чувствовал к американке инстинктивную неприязнь; прохаживаясь на руках, он уклонялся от ее взглядов, а ногами, болтающимися в воздухе, показывал ей акробатический нос.

LIV

Однажды утром, после завтрака под сенью музыкального павильона, Джанни сказал Нелло, набивая с блаженной медлительностью трубку:

— Теперь, малыш, найдено… и на этот раз подцеплено не на шутку!

— Что это?

— Ну, сам знаешь… наш трюк!

— А, черт возьми… вот уж придется попотеть! Зная твои замашки, можно не сомневаться, что ты изобрел не очень-то удобную штучку. Правда ведь?

— Брось, не корчи строптивого! Знаешь, в самом деле, я снимаю у трельяжиста чердак.

Трельяжист недавно получил в наследство домик с клочком земли и уехал недели три-четыре тому назад в деревню, поручив Джанни продать павильон, если найдется покупатель.