Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

В комнате-мастерской, содержавшейся, несмотря на присутствие птичек, в такой чистоте, словно она принадлежала старой деве, не было никаких украшений, кроме трех гипсовых копий барельефов Парфенона, заменявших зеркало над камином, в которой была вделана труба маленькой печурки, отбрасывавшей красный свет на вощеный пол. Вдоль стен, довольно высоко над головой, тянулась длинная полка, заставленная книгами в итальянских переплетах из белого веленя. В полуоткрытом стенном шкафу, в углу, виднелись стеклянные банки, где плавала в масле разная консервированная снедь, и миска, полная яиц. В комнате было только одно плетеное кресло, но в нише, служившей альковом, на досках, положенных на козлы, лежал покрытый турецким ковром узкий матрац, на котором старик, как видно, не раздеваясь, спал по ночам. Пахло птицами и восточными курениями.

— Чем могу служить, сударыни? — спросил хозяин, усаживая обеих дам на свою постель.

— Вот чем, сударь, — начала Фостен. — Господин Сент-Бёв [103]сказал мне, что существует еще другая Федра, кроме расиновской… И он сказал мне также, что вы могли бы познакомить меня с ней лучше, чем кто бы то ни было другой… Ведь вы грек и так хорошо знаете язык Древней Греции… Я и сама не вполне ясно представляю себе, чего я хочу… Но мне было бы интересно послушать, как вы читаете вашу Федру в оригинале… Быть может, это пробудит во мне какие-то представления… Я хотела бы превратиться в варвара древних времен и, пробыв два часа в Греции Перикла, [104]уехать от вас, сохранив в ушах звучание языка этой страны.

Старик потянул за собой кресло, дотащил его до книжной полки, подобрал вокруг своей тощей и длинной фигуры широкие полы фланелевого халата, под которым, видимо, было надето немало шерстяных фуфаек и несколько пар длинных шерстяных чулок, потом встал на сиденье и, выдвинув толстый том из числа прочих, произнес с глубоким благоговением, словно хранитель монастырских сокровищ, показывающий главную свою реликвию:

— Сударыни, вот божественный Гомер!

Затем, взяв другую книгу, стоявшую рядом, он спустился с ней вниз, бережно обтер локтем пыль, придвинул к себе маленький столик, положил ее и, осторожно раскрыв на какой-то странице, разгладил ладонями дряхлых рук широкие поля.

Водрузив на лезвие носа огромные очки и склонившись над старинным текстом, Атапассиадис поднял восторженный взгляд к потолку и сказал:

— «Ипполит». [105]Сцена происходит в Трезене перед дворцом, у входа в который стоят две статуи — Дианы и Венеры.

И он тут же приступил к чтению двух первых стихов греческой трагедии:

[106]

— Простите, господин Атапассиадис, — прервала его Фостен. — Что, если бы вы взяли с собой вашу книгу… моя карета стоит внизу… я увезла бы вас к себе… вы пообедали бы с нами — со мной и с моей сестрой… Я прикажу никого не принимать… И мы проведем вместе чудесный вечер.

— Ах, сударыня, — ответил старик, — если бы только я мог, я был бы очень рад сделать вам приятное… Но с ноября и до конца мая — я пленник, заключенный в стенах этой комнаты… Теперь вы поймете, какая радость для меня видеть вокруг моих птиц… Весь этот долгий промежуток времени мне положительно запрещено выходить: воздух вашей зимы может убить меня.

Тут Фостен заметила, что все щели окопной рамы заклеены бумагой.

Старик снова углубился в чтение, время от времени перемежая древнегреческие фразы текста с французскими, вроде:

— Ваш Расин, сударыня, не обратил внимания на это… Ваш Расин, сударыня, не передал этого… Ваш Расин, сударыня, плохо передал это…

— Тебе не скучно, маленькая Мария? — шепотом спросила Фостен у сестры.

— Нет, я не прочь иногда поиграть в китайские головоломки… к тому же твой Атанассиадис очень забавен!

Начало смеркаться. Старик зажег лампочку и продолжал читать, но при каждой смене персонажей в диалоге он поглядывал на часы с кукушкой, висевшие на стене над головами женщин.

— Быть может, господин Атанассиадис, мы вас стесняем? — спросила Фостен, заметив взгляды старика.

— Нет, нет, сударыни… Только у меня сохранились привычки моей родины… Я обедаю раньше, чем люди парижского большого света.

— Ах, вот что, в это время вам обычно приносят обед… Отлично! — сказала Фостен, и в ее тоне прозвучала восхитительная властность женщины, которая хочет до конца удовлетворить свой каприз. — Значит, надо пообедать, господин Атанассиадис… надо пообедать так, словно нас здесь нет… А потом мы опять примемся за чтение.

— Дело в том… Дело в том, сударыни, что никто не приносит мне мой обед… я приготовляю его сам… О, у меня совсем незатейливые блюда… я до некоторой степени последователь школы венецианца Корнаро… Яйца, сушеная рыба, черные оливки… Да вот, с того места, где вы сидите, видны запасы моей зимовки.

Фостен встала и подошла к шкафу. С любопытством маленькой девочки она вынула одну за другой стеклянные банки, шаловливо повертела их в руках перед лампой, потом снова поставила на место:

— О, какие маленькие сухие рыбки! Они похожи на спички.

— Да, это tziros… их едят, запивая raki. [107]