Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

К тому же здесь, среди конского топота и ржания, братья ощущали воодушевление, суету, бьющую через край жизнь театральных кулис. Здесь, возле черной рамочки без стекла, содержащей листок почтовой бумаги с программой представления, gentleman rider[58], со стеком за спиной, облокотясь на ограду конюшни, разговаривал по-английски с группой женщин, кутающих плечи и шеи в голубые шелковые шали. Поодаль играли две резвые девочки с развевающимися кудрями, перехваченными на макушке вишневыми ленточками; халатики на них, похожие на еврейские одеяния, распахиваясь, обнаруживали трико. Рядом мужчина в красном жилете подмалевывал копыта лошади. В глубине пять-шесть клоунов, важных как покойники, собрались в круг и забавлялись тем, что, раскланиваясь, сухим и четким движением перебрасывали друг дружке на голову черную шляпу, которая, побывав на каждой голове по секунде, обходила, таким образом, весь круг травяных париков. Поодаль старушка, современница Франкони-отца,[59] ежедневно наносившая визит лошадям, разговаривала с ними и гладила их пергаментной рукой, а возле нее крошечный пятилетний гимнаст ел брошенный ему кем-то апельсин. В нише внутреннего коридора наездница, только что кончившая работу, куталась в шотландское манто и всовывала белые атласные башмачки в турецкие туфли, а в другой нише наездник-комик в рыжем парике, с пунцовым носом, стоял среди молодых жокеев в отложных воротничках, с завитыми и расчесанными на пробор волосами и болтал по-немецки с худощавыми конюхами, лица которых казались вырезанными из самшита, а глаза были бесцветны, как вода. Наконец около главного выхода на арену, по сю сторону занавеса, сквозь который время от времени доносился шум аплодисментов, на оседланных собак усаживали обезьянок в привязанных к ушам жандармских треуголках.

И среди этих быстро сменявшихся картин, в этом царстве пестрой, позолоченной мишуры и размалеванных лиц, среди этого беспрестанного движения людей развертывалась очаровательная и причудливая игра света: то на сборчатой куртке эквилибриста вдруг заструится поток блесток и превратит ее в волшебную ткань, то чья-то нога в шелковом трико предстанет пред вами со всеми своими впадинами и выступами, в странных белых и лиловато-розовых переливах, играющих, как на розе, пронизанной солнцем. Залитому светом лицу клоуна белизна муки придает неожиданную четкость, правильность и чеканность каменного изваяния.

И поминутно, — разбивая группы, прерывая беседу, подготовку к трюкам, разговоры о любви или лошадях, — стремительно выбегают на арену или возвращаются оттуда лошади с развевающимися гривами. И безостановочно, беспрерывно, по коридору, где толпится персонал цирка, по этому жерлу, которое выбрасывает и разливает по арене все содержимое подвалов и складов клоунского и конного цирка, взад и вперед проносят всевозможные снаряды, бутафорию для пантомим, огромные свернутые декорации, изображающие скованную льдом поверхность озера, телеги, колесницы, клетки с хищниками, бегут клоуны, скачут под гром рукоплесканий наездницы, шествуют вразвалку неуклюжие медведи, пробегают испуганные олени, безобразные ослы, семейство пуделей, виляющих хвостами, парочки молодых игривых слонят, подпрыгивающие кенгуру, ватаги четвероруких кривляк — все звериное царство, привлеченное к участию в игре человеческой ловкости.

XLII

Здесь, в конюшие цирка, за кулисами, Нелло испытывал странные ощущения.