Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

— Так чего же ты хочешь?

Взгляд Фостен обежал откупоренные бутылки, потом бессознательно перенесся к окну, выходившему на набережную Межиссери, и там на чем-то остановился. Она подошла к столу, выбрала из груды разнокалиберных рюмок всех эпох венецианский бокал с молочно-белыми спиральными линиями и сказала служанке:

— Видишь там внизу человека? Пойди и возьми у него стакан лакричной водки, принесешь мне прямо в карету.

— Ну вот и я! Господи благослови! — вскричала Щедрая Душа, употребляя выражение, которым актриса обычно заменяет слова «я готова», выходя на сцену.

И Фостен вместе с сестрой направилась к двери.

— Так ты едешь завтра со мной? — спросила Жозефина, удерживая Щедрую Душу за рукав, когда та проходила мимо.

— Завтра никак не могу, дорогая, — хоронят старого режиссера… Для приличия и мне придется сделать вид, будто я приехала помолиться за эту старую клячу!

III

На лестнице, — то была лестница театра, — обеим женщинам пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить безудержную лавину статистов, которые после репетиции мчались вниз в своих подбитых железными гвоздями башмаках, перепрыгивая через несколько ступенек и застегивая на бегу короткие блузы.

— Одну минуту, сейчас я буду к твоим услугам, — сказала Щедрая Душа сестре и, войдя в каморку привратника, о чем-то заговорила с грумом, лениво чистившим сапог возле большой собаки, которая только что участвовала в какой-то пьесе…

— Так куда же ты меня везешь? — спросила Щедрая Душа у Фостен, когда та возвращала Растрепе свой бокал.

— Сама не знаю… Вели Раво ехать на бульвар.

Карета покатила.

— Нельзя сказать, чтобы ты была разговорчива! — вскричала через несколько минут любовница Карсонака.

— Как все это скучно… все… и как все мне приелось, — со вздохом сказала Фостен, нервно потягиваясь. — Сегодня утром, когда я встала, у меня было желание сделать что-нибудь… ну, что-нибудь не такое, как всегда… сама не знаю что!.. Пойти в какое-нибудь такое место… Но где оно, скажи мне, это такое место?.. А разве витрины модных магазинов… взгляни на них… разве тебе не кажется, что сегодня все они такие серые? Как это глупо — мечтать о том, что не стоит в программах развлечений, напечатанных в газетах… Скажи, а разве у тебя не бывает иногда каких-то смутных желаний, какого-то неудержимого стремления к чему-то нежданному, к тому, чего не знаешь, но чего жаждешь всем сердцем?..

Фостен откинулась на подушки кареты, и с ее губ слетели стихи Альфреда де Мюссе:

Зачем не погасила ты то пламя,
Что тайно жгло и рвалось из груди?
. . . . . . . .
Актриса безрассудная, ужели
Не знала ты, что эти крики сердца
Лишь множат тень на вянущих щеках?..
. . . . . . . .
И что любить страданье — вызов богу!

[Перевод А. Эфроса.]

— Что такое? Почему карета остановилась? — спросила Фостен, высовываясь из окошка.

И вдруг, на глазах у сестры, она спрыгнула на мостовую, пробралась, несмотря на окрики кучеров, в самую гущу экипажей и подобрала в грязи, между копытами лошадей, какой-то предмет, который вскоре и принесла, вытирая находку кружевным платочком.

— Да, — сказала она, снова садясь рядом с сестрой, — лошадиная подкова. Она приносит счастье… Это уже третья!

И вот пресыщенная, разочарованная женщина — та женщина, какою только что была Фостен, — внезапно преобразилась: каждый жест ее, казалось, готов был перейти в объятие, каждое слово звучало лаской, конца не было трогательным признаниям, веселым, полным нежности шуткам.

— Послушай, Малышка, ты не сердишься, что я увезла тебя от твоих подружек?.. Видишь ли, ты нужна мне… в моей жизни бывают минуты, когда… если бы рядом не было тебя…

— Говори же скорее… ведь я — твой добродетельный порок!

— Это было давным-давно… Помнишь хозяина кондитерской «У источника сладостей», на улице Монтескье?.. Ну, того, который для пьесы, где Арналю приходится целыми пригоршнями есть землянику, сделал землянику из меренг, до того похожую на настоящую, что не отличишь… Ты и тогда уже была храбрее меня… Ведь это ты ходила к нему тратить те несколько су, что мы зарабатывали пением на площади Фонтанов… А когда дома не было еды, ты все равно пела… и заражала своим мужеством всех нас, — и мы тоже пели вместе с тобой!.. А как жили мы, девочки, потом, когда подросли и осиротели… Нет, Мария, такое прошлое, как наше, да еще пережитое вместе, — его не вышвырнешь вон, словно грязную рубашку.