Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

— Хорошо, господин Атанассиадис, я согласна с вами… мне тоже кажется, что удовольствие, полученное от этого вечера, не должно быть оплачено деньгами… Я предпочла бы напомнить вам о себе как-нибудь иначе… мне бы хотелось, чтобы вы выразили какое-нибудь желание, которое могла бы исполнить только я.

— Ну, если уж вы, сударыня, хотите сделать старику приятное, то я признаюсь вам, что есть один продукт моей родины, который я не могу достать здесь, у вас… а я был бы счастлив отведать его еще раз, перед тем как умру… Это гиметский мед… Быть может, вы, сударыня, через посольство…

— Ну разумеется! Ведь французский полномочный представитель в Греции — мой хороший знакомый. С первой же дипломатической почтой к нам прибудет кувшин гиметского меда — самого лучшего меда, какой производят пчелы вашей родины… Еще раз — прощайте, господин Атанассиадис, и благодарю вас.

— Бедный старик! Он поистине трогателен! — сказала Фостен, садясь рядом с сестрой в карету. И продолжала: — Этот вечер не потерян для меня… Мне кажется, в завесе, скрывающей мою роль, появились какие-то просветы.

После нескольких минут молчания Фостен, лицо которой было скрыто мраком ночи, добавила, роняя фразу за фразой:

— Но эту роль… роль, за которую с трепетом брались самые пламенные актрисы прошлого… чтобы сыграть эту роль, мне бы не следовало быть в том состоянии душевного холода, в каком я нахожусь сейчас… необходимо было бы любить — любить безумно, любить неистово… сердцем, головой, плотью.

— Жюльетта, могу предложить тебе предмет… ну, словом, любовника, — хочешь?

Даже не слыша ее, Фостен продолжала:

— Пойми! Расстаться с ним, когда он любил меня так, как любил… а ведь он любил меня как безумный… Расстаться с ним после того, как он обещал, что не пройдет двух месяцев, и он бросит ради меня карьеру, семью, родину, чтобы вечно быть рядом со мной… И ничего, ничего… никаких вестей… с того самого дня, как мы сказали друг другу «до свидания». На все мои письма, вот уже несколько лет, нет ответа.

— Так ты все еще пишешь ему?

— Да…, в те дни, когда мне невыносимо грустно.

— Но, послушай, Жюльетта, ведь совершенно ясно, что у почтового ящика твоей тоски дырявое дно!

Не отвечая больше сестре, вся окутанная молчанием, Фостен ехала в своем экипаже вдоль темных улиц, и черное кружево шляпки билось о ее печальное лицо.

— Ты поужинаешь со мной? — спросила любовница Карсонака, когда карета остановилась у ее дома.

— Нет.

— Тогда я поеду ужинать к тебе!

— Нет… На сегодняшний вечер оставь Жюльетту одну… пусть она побудет сама с собой…

IV

Создать роль, другими словами, одухотворить, придать живое лицо, живые жесты, живой голос персонажу, существующему только на страницах книги, так сказать, бумажному трупу, — это тяжелый труд!

Начинается он с первого серьезного чтения, — причем у Фостен оно носило какой-то странный характер и производило впечатление чисто механической операции, при которой смысл прочитанного как будто не доходил до ее сознания.

За ним идет уже настоящее изучение, которое почти тотчас же влечет за собой упадок духа и чувство неуверенности в себе — чувство, свойственное всем талантливым людям и заставляющее их повторять себе: «Нет, никогда, никогда я не смогу сыграть эту роль!»

Вот какое признание об этих первых минутах малодушия сделала как-то моему другу одна из самых даровитых наших актрис:

«Когда я приступаю к созданию новой роли, у меня каждый раз бывает такое чувство, словно мне предстоит поднять гору. Ужас, который я испытываю в подобных случаях, бывает до того невыносим, что я начинаю мечтать о землетрясении, о потопе, который бы избавил меня от моих мучений. Я проклинаю автора, себя, весь мир и становлюсь совершенной тупицей вплоть до той неповторимой минуты, когда весь этот хаос вдруг прорезается лучом света».

А Жюльетте Фостен к тому же приходилось бороться с неблагодарной и непокорной памятью, то и дело грозившей изменить ей и державшей в постоянной тревоге! А в роли Федры, как известно, семьсот стихов!

Однако же роль постепенно захватывала ее, завладевала ее мыслью, и актриса почти бессознательно вступила в период созидания, причем вначале работала главным образом лежа в постели, где ей легче было сосредоточиться.

И вот процесс, происходящий в медленно разгорающемся воображении писателя, — возникновение из небытия эмбриона того образа, который он создает, его постепенное формирование, его окончательное превращение в живое, осязаемое существо, словом, все этапы его существования, — этот процесс начал происходить и в актрисе, и даже не в мозгу ее, нет, — она почувствовала, что этот процесс происходит в ней самой. Испытывая глубокое и тайное удовлетворение актера, перевоплощающегося в другого человека, она перестала быть сама собой. Новая женщина, созданная работой ее мозга, поселилась в ее оболочке, прогнала ее оттуда, отняла у нее собственную жизнь.

И тут я не могу побороть искушение привести по поводу этой двойной жизни другой отрывок из письма, упомянутого выше: