Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

— Помилуйте, мадемуазель, в больнице ей будет куда лучше, чем здесь. Я помещу ее в Ларибуазьер, к врачу — моему другу. Ее палатным врачом будет человек, который многим мне обязан. За ней будет ухаживать прекрасная сестра. Если окажется нужным, ее устроят в отдельной палате. Но я уверен, что она предпочтет общую. Мадемуазель, это совершенно необходимо сделать. Она не может оставаться в своей комнате наверху. Вы же знаете, какие страшные помещения у служанок… Я считаю, что санитарные комиссии должны были бы принудить домовладельцев к человечности. Это же просто возмутительно! Слуховое окно, крыша, печи нет; когда начнутся холода, там будет настоящий ледник… Она пока еще ходит… Да. у нее поразительное мужество, редкая нервная выносливость… Но, несмотря на это, через несколько дней она сляжет. И больше не встанет. Послушайтесь голоса рассудка, мадемуазель. Позвольте мне поговорить с ней.

— Нет, погодите немного… Мне нужно… я должна привыкнуть к этой мысли. И потом, когда она возле меня, мне кажется, она не умрет так скоро. Больница ведь не убежит. Потом посмотрим… да, потом.

— Простите, мадемуазель, но я обязан предупредить вас, что, ухаживая за ней, вы можете заразиться.

— Я? Ну, я!.. — И мадемуазель де Варандейль махнула рукой так, словно была обречена на вечную жизнь.

LXII

К безмерной тревоге, которую испытывала мадемуазель де Варандейль, думая о болезни своей служанки, постепенно стало примешиваться странное чувство, похожее на страх: это чувство было вызвано новым, непонятным, таинственным существом, которое недуг вызвал из душевных недр Жермини. Мадемуазель испытывала какую-то неловкость перед этим лицом, которое пряталось, скрывалось, почти исчезало под маской непреклонной суровости и становилось похожим на себя только в редкие минуты, когда его на миг озаряла слабая, принужденная улыбка. Старой деве довелось видеть немало смертей. Ее память скорбно воскрешала лица многих дорогих ей людей перед кончиной, лица многих умерших — печальные, горестные, измученные, — но ни одно из них не принимало с приближением конца такого сумрачного, замкнутого, отрешенного выражения.

Ушедшая в болезнь, Жермини держалась скованно, отчужденно, неприступно, непроницаемо. Порою она застывала, как бронзовое изваяние. Глядя на нее, мадемуазель пыталась понять, что скрывается в душе ее как бы оцепеневшей служанки: протест ли против жизни, страх ли смерти, какая-нибудь тайна или угрызения совести? Ничто, казалось, уже не волновало больную. Ощущение внешнего мира постепенно притуплялось. Ее тело становилось все бесчувственнее, оно уже не хотело ни облегчения страданий, ни выздоровления. Жермини ни на что не жаловалась, ни от чего не испытывала ни радости, ни удовольствия. Исчезла даже потребность в ласке. Она не проявляла нежности к мадемуазель, и с каждым днем в этой каменеющей женщине становилось все меньше человеческого. Часто она погружалась в такое молчание, за которым естественно должны были бы последовать душераздирающие слова и вопли, но, обведя взглядом комнату, Жермини не произносила ни звука и опять устремляла долгий, пристальный взгляд в угол, в пустоту, прямо перед собой.

Мадемуазель, вернувшись с обеда у какой-нибудь приятельницы, заставала Жермини сидящую без света, в полной темноте. Ссутулившись в кресле, положив ноги на стул, свесив голову, Жермини была так погружена в свои мысли, что часто не слышала стука отворяемой двери. Когда мадемуазель заходила в спальню, ей казалось, что она прервала чудовищное свидание Болезни с Мраком, во время которого Жермини, окутанная ужасом неведомого, пыталась постичь слепую тьму могилы и смерти.

LXIII

Весь октябрь Жермини упрямо отказывалась лечь в постель. Но день ото дня она становилась все слабее, немощнее, беспомощнее. С величайшим трудом, все время держась за перила, она преодолевала этаж, отделявший ее комнату от квартиры мадемуазель. Иной раз она падала на лестнице; слуги подбирали ее и относили наверх. Но и это не останавливало Жермини: на следующий день она собирала то подобие сил, которое утро обычно вливает в больных, и спускалась к хозяйке. Она готовила завтрак, пыталась что-то делать, ходила по квартире, держась за мебель, еле передвигая ноги. Мадемуазель так жалела ее, что силой укладывала в свою постель. Жермини лежала полчаса, час, не разговаривая, не смыкая глаз, неподвижных и подернутых дымкой страдания.

Однажды утром она не пришла. Мадемуазель взобралась на седьмой этаж, свернула в узкий коридор, пропитанный вонью отхожих мест, и дошла до двадцать первой комнаты, где жила Жермини. Служанка сразу стала просить прощения за то, что по ее вине мадемуазель пришлось подняться по лестнице, но она никак не могла спустить ноги с кровати: у нее сильные боли в животе и живот очень раздуло. Она попросила мадемуазель присесть на минуту и, чтобы освободить место, сняла подсвечник со стула, стоявшего у изголовья.