Жернова. 1918–1953. Держава

— Ах, Тухачевский! Этот покоритель дамских сердец! Он пытался увиваться и за мной, но получил от ворот поворот. И вообще, он и его компания — совсем другое дело: они все были немецкими шпионами.

— Дай то бог! Дай то бог! — со вздохом прошептала Татьяна и трижды перекрестила живот, глядя на портрет Сталина, висящий напротив супружеского ложа.

Они еще поговорили о своих сестрах, их детях, о матери, выпили кофе с булочками, и Татьяна уехала.

Татьяне хорошо: у нее тоже есть любовники, но все они мелкие советские служащие или инженеры, которым она покровительствует. К тому же красавицей ее не назовешь. Как и остальных сестер. Все, что господь может дать женщине, он отдал одной Кире, самой младшей из них. Конечно, они ей не завидуют, разве что чуть-чуть, но опасаться за нее и за себя имеют право.

Оставшись одна в многокомнатной квартире, которую когда-то делили семьи Кулика и Гамарника, застрелившегося два года назад и обвиненного в заговоре против Сталина, Кира долго ходила по ней из одной комнаты в другую, обшаривая взглядом все углы, но ни до чего не дотрагиваясь: а вдруг и правда, что где-то здесь спрятаны эти самые подслушивающие штучки? И хотя она даже представить себе не могла, что это за штучки и как они выглядят, штучки эти мерещились ей везде и во всем, даже в большом заводном медведе, который мог кивать головой, шевелить лапами и рычать. Штучки представлялись ей вещами мистическими, потусторонними. Ее знаний просто не хватало для понимания таких вещей. Поэтому она мысленно пропустила все промежуточные звенья невидимой цепи и представила себе конечное звено, то есть Сталина, слушающего разговоры своих приближенных, и ее, Киры Кулик, тоже.

Сталин представлялся отчетливо: вот он берет трубку телефона, прикладывает к уху… а может быть, это и не трубка телефона, а такие наушники, как у радистов… впрочем, не важно… берет и прикладывает к уху и… ухмыляется. Как Сталин может ухмыляться, Кира видела ни раз и по разным поводам. В этом конкретном случае он должен ухмыляться торжествующе. От этой воображаемой ухмылки Сталина мысли ее спутались, и она отчетливо поняла, что пропала.

Затем вдруг озарение: как, Сталин — и вдруг сидит и слушает? — да этого не может быть! Это просто не реально. Даже глупо представлять себе такую картину… И новая мысль: так ему и не обязательно самому сидеть и слушать. Есть Берия и его подчиненные. Теперь Кире представлялось нечто похожее на телефонную станцию со множеством аппаратов, возле которых сидят девушки и слушают, слушают, слушают… А потом докладывают, кто и что говорил. Но ведь она, Кира, никому ничего такого и не говорила. Тем более в помещении, где могут быть эти штучки. Правда, был разговор с Сибиллой Гретовой… Когда это было? Впрочем, не столь уж важно, когда именно. Помнится, после вечера в домлите, ночью, они вышли прогуливать ее шпица Томми. Сибилла замужем за генералом НКВД — очень приятный и корректный человек. Они бродили по пустынному скверу в районе Большой Молчановки, и Сибилла вдруг спросила:

— Говорят, у тебя новый любовник?

— Ты имеешь в виду Мордвинова из «Моссовета»?

— Разве он новый? Нет, я имею в виду совсем нового. Ну, ты знаешь, о ком я говорю…

— Понятия не имею, — засмеялась Кира.

— Ну, Кирочка, ради бога, не претворяйся. Об этом все говорят. Правда, шепотом и только с теми, кому доверяют. Но мы-то с тобой всегда говорили обо всем. Я же знаю, что такое тайна. Тем более в наше время.

Кира пожала плечами:

— Мало ли что говорят…

— Ну, не хочешь признаться, и не надо. Мне просто интересно: какой он в постели? Ведь старик же…

— Не такой уж и старик, — вдруг неожиданно для себя, с обидой даже, выпалила Кира.

Бог знает, что на нее нашло: минувший ли вечер в кругу писателей, выпитое ли вино, занимающаяся ли на востоке заря нового дня, когда не верится ни во что дурное, или все вместе взятое, но только вдруг захотелось ей хоть кому-то открыть свой секрет: мочи не было носить его в себе. На мгновение вспомнилась сказка про лягушку-путешественницу — откроешь рот и полетишь вниз, и хорошо, если там болото, а если булыжная мостовая? Но воспоминание о лягушке улетело на тоненьком прутике, а рассудок молчал, как молчат утомленные колокола.

И без того все знали о ее романе — именно романе! — со Сталиным.

— Не такой уж он и старый, — повторила Кира с еще большей обидой. — Мужчина как мужчина. А если иметь в виду его положение… — И замолчала, поглядывая вверх, где гасли последние звезды.

— Ах, как я тебя понимаю! — тихо воскликнула Сибилла. — Я как узнала, так все думала, думала, и мне казалось, что там все, как у богов: облака и все такое воздушное.

Кира рассмеялась.

— Мне тоже так казалось, пока сама там не очутилась. Люди — они везде люди.

— Ну расскажи, расскажи, как он тебя? — настойчиво теребила Киру Сибилла. — Уговаривал? Сам раздевал? Или ты сама? А потом что? Бутербродом по-пролетарски? Или как?

— Ах, отстань! Сама знаешь. По-всякому.

— Предохранялись?

— Ну что ты! Станет он этим заниматься. Это уж моя забота.

— А если что — родила бы?

Кира пожала плечами.