Жернова. 1918–1953. Держава

Прежде чем взяться за перо, Лев Давидович откидывается на спинку стула, устремляет в пространство взор и, потягивая из стакана крепко заваренный чай, вызывает в своей памяти того Сталина, которого знал, с кем встречался когда-то, разговаривал, договаривался, спорил, кому пожимал вялую руку, но присутствие которого выносил с трудом. Конечно, миновало более десяти лет с тех пор, как он видел Сталина в последний раз, Сталин наверняка изменился, как изменился и он сам, Лев Троцкий, но дело не во внешности, хотя и внешность кое-что говорит проницательному взору. Лев Давидович видит табачного цвета глаза Сталина, всегда слегка прищуренные, его изрытое оспой серое лицо, нарочито замедленные движения, слышит его намеренно тихий голос, в который приходится вслушиваться с большим напряжением, — и постепенно в душе Льва Давидовича поднимается мутная волна ненависти и недоумения: как? — этот бездарь правит сейчас огромной страной, созданию которой он, Лев Троцкий, отдал столько сил, затратил столько нервной энергии, а сам он, Лев Троцкий, в это время сидит в этом пекле, в добровольном заточении и ждет смерти то ли от пули, то ли от яда, то ли еще от чего, смерти, к которой кремлевский бездарь приговорил его несколько лет тому назад! Этого не должно быть, но это, увы, реальность. Несуразный, несправедливый зигзаг истории, противоречащий элементарной логике и законам общественного развития. И все-таки в этом зигзаге должна быть заключена какая-то закономерность, хотя бы как отрицание всякой закономерности.

Да, он, Лев Троцкий, не может ответить своему врагу тем же: он всего лишь изгнанник, и у него после последней чистки, сожравшей более двух миллионов человек, так мало осталось сторонников в СССР и так немного приобретено их в мире. Ко всему прочему, он потерял обеих дочерей от первого брака: Нина сошла с ума и повесилась в Берлине, Зина умерла в Москве от скоротечной чахотки. Но и это не все: он потерял и обоих сыновей: младшего, Сергея, расстреляли в тридцать седьмом, старший и самый любимый, Левушка, умер в Париже после неудачной операции аппендицита. Неудачу, скорее всего, подстроили. А по существу — всех убил Сталин. И теперь у него, Льва Троцкого, нет никого, кому бы он мог оставить свое завещание. Разве что жене. Но… — Лев Давидович откинулся на спинку стула, запрокинул голову. В глазах его менялись картины из прошлого, на лице блуждала презрительная ухмылка. — Но напрасны надежды его врагов! — Лев Троцкий не собирается умирать! Назло своим врагам он будет жить долго. Тем более что у него есть интеллект, он всю его недюжинную силу направит против своего главного врага, заклеймит его на веки вечные, сделает посмешищем в глазах человечества, а это будет пострашнее пули или ножа. И Лев Давидович находит такие слова и выражения, которые постепенно вытесняют из его души ненависть и недоумение, рождая в ней презрение и гадливость. Слова становятся одеждами, в которые он наряжает Сталина, точно его личный портной, взявший на себя труд так одеть своего клиента, чтобы все, увидев его в этих одеждах, попадали со смеху…

Для этого надо рукава сделать разными и по длине и по ширине и, разумеется, из разного материала; надо воротник скроить косо, чтобы шея казалась кривой, надо плечи сделать разной высоты, чтобы клиент его выглядел то ли горбуном, то ли еще каким-нибудь уродом; надо понаделать ему дырявых карманов в великом множестве, из которых торчит всякая дрянь, надо обвешать его всевозможными пуговицами, и непременно — блестящими, как бусы папуаса, надо наделать в костюме массу дыр, чтобы в них проглядывало немытое тело, а штаны надеть задом наперед и штанины сделать разными, надо… — и душа Льва Давидовича ликует, когда ему удается на двух-трех страничках так разукрасить клиента, что он уже не кажется ни страшным, ни всесильным, а сугубо смешным и жалким.

«Близорукий эмпирик, человек аппарата, провинциал до мозга костей, не знающий ни одного иностранного языка, не читающий никакой печати, кроме той, которая ежедневно преподносит ему его собственные портреты… Темпы нынешней эпохи слишком лихорадочны для его медлительного и неповоротливого ума… Нельзя даже представить себе эту серую фигуру с неподвижным лицом, с желтоватыми белками глаз, со слабым и невыразительным гортанным голосом перед лицом солдатских масс…» И прочее, и прочее, и прочее…

Лев Давидович страшно удивился бы, узнав, что Сталин его читает, читает внимательно и вдумчиво, что практически ни одна печатная страница за подписью Льва Троцкого не проходит мимо его внимания. Еще более бы он изумился, узнав, что его злейший враг ищет в его статьях подтверждения или опровержения той линии, которую он, Сталин, проводит в СССР и в мире. Но и узнав и удивившись, Троцкий не перестал бы делать то же самое.

Глава 4