Жернова. 1918–1953. Держава

— Ха-ха-ха! — откинулся назад Сергеев-Ценский, и лицо его расцвело добродушными морщинами. — И о чем же пишете? Если не секрет…

— Да все больше по части железнодорожного ведомства…

— Вот как! Книга очерков по этому ведомству… не помню названия, это ваша книга?

— Моя, — коротко ответил Алексей Петрович.

— Да вы не сердитесь на меня, молодой человек. И простите старика, если задел вашу честь. А книгу вашу прочитал с большим удовольствием. Как же, как же. Хорошо помню. Можно сказать, что вы тем самым внесли свой вклад в «Преображение России». Извините за саморекламу. Что ж, рад познакомиться! — и, слегка приподнявшись, протянул руку.

Алексей Петрович приблизился, пожал сухую жилистую руку. Сел. О ком, о ком, а о Сергееве-Ценском он знал еще с гимназических времен и приклонялся перед этим писателем.

— Да, вот такие вот дела, молодой человек. А позвольте вас спросить: вы в этих местах бывали до этого?

— Нет, не бывал. Бывал в Феодосии, в Керчи… Здесь впервые. Вместе с семьей. А забрел в эту глушь, прочитав в «Правде» о договоре с немцами. Никак не могу придти в себя.

— Да-а, вы правы: явление из ряда вон выходящее. Хотя, если вспомнить так называемый «похабный Брестский мир», то и этот вполне в общем ряду. Одно неизвестно — куда этот мир нас заведет. Войны-то с германцем, полагаю, все равно не избежать. Вопрос — когда это случится? Фюрер ихний эвон как раскатился! Чехословакия, Австрия, Норвегия, Дания… На очереди Польша. Следовательно, путь в Россию для них будет открыт. Впрочем, время покажет, — заключил Сергеев-Ценский свой монолог и снова уткнулся подбородком в сложенные на палке руки.

Какое-то время оба молчали. Задонов потому, что не знал, о чем говорить, а старый писатель, судя по всему, на эту тему говорить не расположен. Но и молчать вроде бы не слишком удобно.

— Я тут как-то совершенно случайно оказался за одним столом с Вересаевым Викентием Викентиевичем и Алексеем Николаевичем Толстым, — начал Алексей Петрович, не очень представляя себе продолжение разговора на эту тему, но хорошо помня, как Вересаев завел разговор о Сергееве-Ценском, связав с его пребыванием в Крыму в период врангелевщины.

Толстому это не понравилось. И он резко и даже, пожалуй, грубо возразил в том смысле, что под Врангелем, Колчаком и Деникиным побывали, в силу сложившихся обстоятельств, многие порядочные люди, так что обвинять их в этом недостойно настоящего писателя. Слава богу, конфликт закончился тем, что Вересаев раскланялся и ушел.

Сергей Николаевич поднял голову и ни столько с любопытством, сколько с тревогой воззрился на Задонова.

Алексей Петрович пожалел о сказанном, но деваться было некуда, и он продолжил:

— Я все никак не соберусь прочесть его книгу, — начал он уходить от сказанного. — А там, говорят, есть нечто о Крыме двадцатого года, когда туда была отправлена так называемая «тройка» во главе с Пятаковым…

— Ничего особенного в этой книге нет, — произнес старый писатель. — А шуму было много. Да, я был здесь в двадцатом. Это когда красные штурмовали Перекоп. Видел, как бежали белые, какое столпотворение творилось в Севастополе при посадках на корабли. Какой ужас охватывал тех, кому не досталось на них места. А потом… потом… Вы, молодой человек, представить не можете, что здесь творилось, когда Крым был отдан в полное распоряжение этой «тройки».! Черная полоса средневековья! Хуже того — библейских времен! — Сергеев-Ценский покачал головой. — Ничего не слыхивали? — спросил он, искоса глянув на Задонова.

— Так то же самое творилось и в Москве. Но особенно — в Питере. Сказывали, что Зиновьев столько народу извел, что и счет потеряли. Сам Горький протестовал, но ничего не мог поделать. Гражданская война — страшная штука. Взаимная ненависть вела к взаимному истреблению. Вспомните времена Кромвеля в Англии, Робеспьера во Франции…