Жернова. 1918–1953. Книга четвертая. Клетка

– Я совершенно серьезно! – воскликнул Каменский, заметив усмешку на лице Плошкина, и вновь протянул к нему руки. – Вы, Сидор Силыч, как я понимаю, поддались естественному порыву: свобода, кому ж не хочется! – но не учли многих факторов. Да все, разумеется, и невозможно учесть! Да-с! Я это не в укор вам говорю. Да-с… Так вот-с…

И замер, беспомощно моргая глазами и озираясь. Но тут же спохватился:

– Так о чем это я? Ах, вот! Теперь глянем с другой стороны. Положим, мы вернемся в лагерь. Во-первых, мы вернемся добровольно, что значительно снизит нашу вину в глазах закона. Во-вторых, мы живы, что для общества тоже не безразлично, то есть мы с вами можем принести ему определенную пользу. Скажем, наловим рыбы и насолим ее, как вы, Сидор Силыч, делали в прошлом году: начальству не придется отрывать других для этой работы. То есть я хочу сказать, что с юридической стороны здесь у нас значительно больше шансов, чем в первом случае. Поэтому я, извиняюсь, стою за добровольное возвращение в лагерь.

– Та-ак, – протянул Плошкин с издевкой, с трудом дождавшись окончания речи бывшего профессора и дивясь его способности говорить так долго и почти без запинки. – Значит, прох-хвессор хочут возвернуться. Ну а что скажут другие? Ты вот, к примеру, э-э… что скажешь? – уперся Плошкин взглядом в Пакуса, к которому раньше если и обращался, то не иначе как "жидовская рожа", "антеллигент" или "лягавый". – Тоже на нары возвернуться желаешь? Тоже по кайлу соскучился? Давай выкладай свою диспозицию!

Пакус… Лев Борисович Пакус, ровесник Плошкина, тонколицый еврей с неестественно высоким лбом, точно этот лоб соорудили в надежде на великие свершения, с островком редких волос на макушке, плотно прижатыми к голове ушами, поднял на бригадира свои печальные маслиновые глаза, тихо произнес шепелявым из-за выбитых на допросах зубов голосом:

– Я – как все, – облизал синюшные губы и снова уставился в свою ладонь.

– Та-ак! – крякнул Плошкин и сжал свои черные кулаки.

– Ну а вы, вьюноши? Вы-то в какую сторону собираетесь? Домой аль на нары?

– Я – до хаты! – выпалил Пашка Дедыко, сверкнув черными выпуклыми глазами.

Пашка видел лишь в одном бригадире стоящего мужика, к которому можно прилепиться, а куда поведет его этот мужик, для Пашки большого значения не имело. Но грезились ему Кубанские плавни, где можно отсидеться какое-то время, а там податься в горы, к разбойным чеченам или ингушам, а можно и в Турцию или в Болгарию, куда ушло много станичников как с Терека, с Дона, так и с Кубани.

– На нары я бильш не хочу! – решительно рубанул воздух кулаком Пашка. – А в Китае, балакали, тэж казаки водются: и амурськи, и забайкальськи. Можно поперва к им. Я за тэ, щоб тикать видселя як можно скорийш. Ось мое остатне слово. – И с вызовом уставился на Димку Ерофеева.

Димка вытер под носом тыльной стороной широкой ладони, произнес не слишком уверенно:

– Так я тоже… это… А только я на помилование подал… Придет бумага, а меня нету. Что тогда? – И повернулся к профессору, ища у него поддержки.

– Да-да, это очень даже существенно! – воскликнул обрадовано Каменский. – Я, между прочим, тоже подал на пересмотр моего дела. И, насколько мне известно, Лев Борисович тоже. За нами нет никаких преступлений, мы себя врагами народа не считаем. В нашем случае это либо юридический казус, либо произвол местных властей. Да-с! А побег – это уже статья, это чревато юридическими последствиями на, так сказать, законных основаниях… Вот видите, Сидор Силыч, нас трое, то есть большинство, – с некоторой даже торжественностью заключил Каменский.

Плошкин измерил его тяжелым взглядом, сунул руку под стол, что-то там громыхнуло – и на стол лег топор.

– Нас тожеть трое, – произнес он с мрачной усмешкой, наслаждаясь тем, как побледнели и отшатнулись от стола антеллигенты. – А вас покамест двое. Что до вашего третьего, так энтот… Лев-то ваш Борисыч, тапереча умный стал, тапереча он как все, а раньше хотел, чтоб было наоборот: чтоб все, как они пожелают… большевики то есть… Как все-е! – передразнил Плошкин Пакуса, скользнув по его лицу взглядом серых безжалостных глаз.

Пакус оставил в покое свою ладонь, поднял голову и, ни на кого не глядя, заговорил тихо, устало, словно ему надоело повторять одно и то же:

– Вы ошибаетесь, Сидор Силыч: большевики тут ни при чем. Все значительно проще: монархия в России себя изжила, страна нуждалась в обновлении, кроме большевиков сделать это было некому. Несколько десятков тысяч членов большевистской партии не смогли бы перевернуть такую огромную страну, как Россия, если бы сама Россия этого не захотела. А еще война… Вы, насколько мне известно, в империалистическую воевали. Очень вам воевать хотелось за всякие там босфоры и дарданелы? А большевики дали России мир.

– Ну, энто еще как глянуть, – усмехнулся Плошкин. – С германцем я два года воевал – это точно. Потом, почитай, год за белых, потом за красных год с гаком. Мира мы не видывали.

– В том, что мир не получился, вины большевиков нет…