Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка

Что ж, может быть, они правы, оценивая Сталина и его политику: издалека виднее. Может быть, Сталин прав, делая уступки русскому национальному элементу и традициям. Слушая речи бывших соотечественников, Николай Иванович не без горечи думал, что он, Бухарин, все время то опаздывает, то забегает вперед. Но как же тяжело принимать правоту Сталина и сознавать, что ты ошибся в очередной раз! И как же трудно расставаться с мыслью, что Мировая Революция откладывается на неопределенное время!

Бухарин вернулся из поездки в Европу, преодолев мучительнейшие сомнения. И вот чем его возвращение для него оборачивается: возможным изгнанием из ЦК, из партии, снятием с поста главного редактора «Известий» – по существу, политическим убийством, по сравнению с которым физическое убийство мало что значит. Но и это еще не все: его обвиняют в предательстве… ре-во-лю-ции! Ни много ни мало. А еще в троцкизме, в заговоре с целью раскола СССР, отделения от РСФСР Украины, Белоруссии, Закавказских республик, Средней Азии и даже Приморья. Ему приписывают те марксистские взгляды на Россию как на пушечное мясо для революционных войн, от которых он практически отказался. И не только он один: ведь совсем недавно и сам Сталин смотрел на Россию почти с тех же позиций.

Так что же теперь делать? Восставать? Но это означает рушить единство партии перед лицом надвигающейся военной грозы. Имеешь ли ты право на такое восстание? Нет, не имеешь. Партия – это святое. Ты сам недавно дрался с Троцким, его тайными и явными сторонниками, которые разрушали это единство. Партия – это все, что у тебя есть. Без партии ты ничто. Без партии невозможно не только дальнейшее развитие революции, но и существование СССР. Но именно этого не понимает Сталин, преследуя партийные кадры, проверенные временем. На поверку выходит, что он мстит им за то, что они мешают ему вознестись над историей Революции. При этом не сознавая, что подрывает основы собственной власти. Наполеон погиб, погубив Революцию, встав на путь истребления народов и захвата их земель. Сталин погибнет по той же причине, но направленной исключительно внутрь страны. Это так очевидно и так просто понять. Надо лишь убедительно показать это Сталину и всем остальным. Не окончательные же они идиоты.

Николай Иванович долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, даже не замечая, что раскачивается вместе с маятником напольных часов. Тик-так, тик-так, тик-так… Влево-вправо, влево-вправо… А делать все равно что-то надо. Хотя бы какое-то завещание оставить потомкам. Или что-то в этом роде. Не исключено, что на завтрашнем пленуме ЦК партии, заседания которого растянулись на несколько дней, решится не только его, Бухарина, судьба, но и судьба страны, революции…

Однако к «вечному перу» Николай Иванович так и не притронулся: былой уверенности, когда едва забрезжившая мысль заставляла хвататься за перо, а дальше шло само собой – на вдохновении, той уверенности, что все написанное тобой нужно и важно, – такой уверенности уже не было. Вообще ничего не было. И он, погасив настольную лампу, прикорнул здесь же, на диване, укрывшись пледом.

Сон долго не приходил. Постепенно в уставшем и воспаленном мозгу стали возникать странные ощущения нематериальности как собственного тела, так и окружающего мира. Оставалось нечто бестелесное. Это нечто носилось в пространстве и времени, не соблюдая никаких законов диалектического материализма: из детства в зрелость, из зрелости в отрочество. Потом настойчиво стало казаться, что он, Николай Бухарин, лежит не в своем домашнем кабинете на кожаном диване, а примостился на вокзальной лавке какого-то немецкого городка в ожидании поезда, чтобы уехать… Но куда и зачем, ощущение об этом ничего не говорило.

Глава 6

Бухарин проснулся в тревоге: то ли он проспал поезд, то ли поезда не будет вовсе. Он сел, сунул ноги в тапочки, накинул на плечи теплый бухарский халат, подаренный какой-то среднеазиатской делегацией, побрел к столу. Все это – почти не открывая глаз, на ощупь, по памяти. Усевшись за стол, но не включая света, нашарил папиросы и спички, закурил и долго смотрел на чистый лист бумаги, смутно белеющий на темной глади стола, который положил перед собой вечером, так и не написав на нем ни слова. Николай Иванович мучительно старался вспомнить, о чем думал вечером. Ведь он о чем-то же думал. Что-то в тех мыслях было о себе самом и о Сталине. Вспоминалось трудно. Все мысли о себе и Сталине были передуманы не единожды, казались фальшивыми, – по-видимому, давило на сознание отложенное вчера решение ЦК партии по его, Бухарина, персональному делу – до выяснения деталей.