Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность

Жуков усмехнулся: почаще бывать на свежем воздухе… Да он этот воздух почти не покидает. Тут что-то другое. Однако в те минуты он и сам не мог понять, что именно. А главное – никак не мог вспомнить, как зовут эту женщину. Ведь прочитал же на двери кабинета табличку, но запомнил только звание: «Майор медицинской службы…», а дальше, хоть убей, не помнит. Подумает еще, что он, маршал, ее, майора, и за человека-то не считает. Небось, тут о нем и так всякие сплетни ходят, и тот факт, что он ее ни разу не назвал по имени-отчеству, лишь укрепит эти сплетни.

Покинув кабинет, Жуков еще раз глянул на табличку: Семенова Галина Александровна. И пошагал по коридору на выход, унося с собой странное ощущение, что он только что утратил нечто очень важное и нужное.

«И ничего в ней такого особенного нет, – думал он с досадой, шагая к штабу округа. – Обыкновенная женщина. Таких вокруг пруд пруди. И все это в тебе оттого, что ты давно не знаешь женской ласки… Пора бы и угомониться, – посоветовал он себе, всерьез этот совет не воспринимая. – Похоть в тебе взыграла, Егорий, в этом все дело, – грубо оборвал свои рассуждения Георгий Константинович. – Вот поедешь в войска, там все и пройдет».

Однако, не прошло. Майор медицинской службы Семенова не отпускала его от себя ни на шаг. А по ночам так просто изводила взглядом своих внимательных и чуть насмешливых черных глаз. Лишь усилием воли Жуков заставил себя забыть эту женщину. И только сейчас, вернувшись с полевых учений войск и готовясь к отпуску, снова вспомнил ее глаза и с такой пронзительной тоской захотел увидеть их еще раз, что тут же и решил, не откладывая дела в долгий ящик, пойти к ней на прием, глянуть на нее, но уже спокойно и непредвзято, убедиться, что она не стоит его тоски, отбросить эту, никому не нужную, тоску и продолжать жить в привычном ритме привычными заботами. И не мальчик уже, к тому же дети взрослые и она наверняка замужем. Такие женщины не могут быть одинокими. Хотя какие «такие», объяснить не мог и не пытался.

И вот он стоит напротив знакомого кабинета и чувствует, что во рту пересохло, в голове пусто до звона, но главное – ужасно почему-то боится, что сейчас войдет, а там совсем другая женщина, или даже мужчина, а он со своими цветами: «Здрасти, я ваша тетя!» И даже если она там – так тем более. Что он ей скажет?

Кто-то шел по коридору навстречу, весело и молодо стуча каблуками, и Георгий Константинович, набрав в грудь побольше воздуху, постучал и толкнул дверь.

– Можно? – спросил робко, как провинившийся курсант военного училища, вызванный в кабинет грозного генерала.

– Да-да, входите, Георгий Константинович, – метнулся ему навстречу знакомый голос. И столько в нем было доброжелательности, или еще чего-то, может даже, и радости, что он, шагнув через порог и закрыв за собой дверь, тут же, едва поздоровавшись, начал поспешно оправдываться:

– Вот, собираюсь в отпуск. В Ессентуки. Да. А ваши пилюли очень, знаете ли, помогли. Очень. Сердце теперь – как часы. Большое вам, Галина Александровна, спасибо. И… и примите, пожалуйста, эти цветы. В знак благодарности. Кхм, кхм…

Она поднялась навстречу, вспыхнула.

– Да что вы, Георгий Константинович, право… Могли бы и не приходить сами. Прислали бы адъютанта, я бы ему передала вашу санаторную карту. Ведь вы так заняты, я же знаю…

Он неуклюже сунул ей в руки цветы, снова заторопился, будто боялся, что ему не дадут высказаться:

– Да какой там занят! Разве это занят! Вот раньше… – Испугался, осекся, растерянно глянул на нее и, решив сгладить впечатление: – Не война, слава богу. Бумажки в основном, будь они неладны…

И опять он говорил что-то не то и не так, что должен бы говорить этой женщине. Именно этой, потому что другим, особенно во время войны, мог говорить что угодно, особенно слов не выбирая и ни перед кем не оправдываясь.

Галина Александровна передала цветы медсестре. Велела:

– Катя, поставь в воду.

Затем уже Жукову:

– Садитесь, Георгий Константинович. В ногах правды нет.

– Если она вообще где-нибудь обретается, – сорвалось у него с языка. И он, брюзгливо опустив губы, спросил: – Будете меня слушать?

– Вы на что-нибудь жалуетесь?

– Да нет, бог миловал. Так, то тут кольнет, то там заноет.

Она засмеялась:

– Верный признак здорового человека.

И смех оказался таким радостным, как… и не знаешь даже, как его назвать.

Он тоже покхекал из солидарности. А сам все вглядывался в нее, настойчиво отыскивая в ее лице что-то такое, что поразило его при первом посещении. И лишь тогда, когда Галина Александровна подняла на него глаза, понял, что искал: тогда была весна. Но не успокоился.

– Вы когда едете? – спросила она, что-то записывая в его медицинскую карту.

– Через три дня, – ответил он, поглощенный тем, что бродило в нем: оно было новым, еще им не испытанным.