Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Мда, однако, — качнул головой Бурков. — Одни дворяне баланду хлебают по советским лагерям, другие верой и правдой служат жидам и шашлычникам, третьи по заграницам — тоже в услужении. Разорвало на части великую Россию, разорвало дворянство, раскидало по миру. Иногда и позавидуешь тем, кто успел удрать, а задумаешься — нечему завидовать-то: тут хоть и в железах, да на родине. Здесь и кости наши останутся — в искупление грехов наших. — Граф перекрестился и продолжил: — Мои пращуры тоже и по острогам сиживали, и на дыбе висели, и на плаху всходили, и чего только в роду нашем не приключалось, а все до единого в Российскую землю легли, никто ни в Литву, ни к немцам, ни к татарам не подался. И мне завещали то же самое. Так что судьбу свою клясть нам не пристало… Прости меня, господи, — уже шепотом закончил граф и перекрестился… теперь уже трижды.

Петр Степанович только горестно вздохнул и ничего не ответил. Ему была непонятна убежденность графа, она казалась нарочитой, напускной, и в то же время он знал, что граф имеет на нее право — не потому, что граф, а потому хотя бы, что уже скоро десять лет тянет непосильную для Петра Степановича ношу, тянет и не гнется, когда самому Петру Степановичу и года хватило, чтобы эта ноша его почти раздавила.

И тут он вспомнил, как падал, как пинал его ногами десятник, понял, что и завтра, и послезавтра, и каждый день будет продолжаться то же самое, и будут его топтать все, кому не лень, и однажды он упадет и уже не сможет подняться… никогда не сможет подняться, а потом его не станет, а все будет оставаться, как и прежде: и солнце, и люди, и где-то жена и дети… Жена непременно выйдет замуж, дети вырастут, у них будут свои дети, а он уже не увидит и не узнает, как оно будет дальше. И так Петру Степановичу стало тоскливо, так невыносимо жалко себя, что он непроизвольно всхлипнул.

— Ну-ну, милостивый государь! — потряс его за плечо граф. — Распускать нюни — последнее дело. Держитесь. У вас впереди всего-то два года. Два! Только два! Вас могут выпустить даже досрочно. А что? Очень даже могут. Этот усатый шашлычник изрек что-то насчет нового отношения к технической интеллигенции, какие-то шесть или семь условий, которые тут же внесли в их большевистский катехизис. Поговаривают, что и жидовка эта прискакала из Москвы, чтобы сотворить чудо во славу своего усатого божества. Может, и вы сподобитесь.

— Нет уж, Владим Владимыч, я — человек конченый. Ноги вот не держат, руки трясутся. — И по небритой щеке Петра Степановича скользнула крупная слеза, оставив темную дорожку на грязной коже.

— Глупости! Вбили себе в голову, разнюнились! — уже сердито и громче произнес граф, так что Петр Степанович затравленно огляделся.

Однако все были заняты своими делами: кто уже спал, кто при скудном свете электрической лампы, освещавшей лишь узкий проход между нарами, чинил одежду, а под самой лампой, у железной буржуйки, собрались блатные и резались в карты.

Граф, высокий, на полголовы выше даже Петра Степановича, худой, но жилистый, с длинным лицом, обросшим курчавой мужицкой бородой, зато совершенно лысый, сидел согнувшись, обхватив длинными руками худые колени, и смотрел прямо перед собой. Ему можно было дать и сорок лет, и шестьдесят, и даже больше, но Петр Степанович так и не решился спросить, сколько же ему в действительности. Обликом своим он напоминал святого, какими их изображали на иконах, но святости в нем не было ни на грош, зато много было упрямства, упрямства мужицкого, но совсем не графского. К нему с уважением относились все, даже уголовники, и часто распри, возникавшие в бараке, исчерпывались вмешательством графа Буркова.

Они докурили самокрутку до самых пальцев.

— Завтра я поговорю с бригадиром, чтобы он перевел вас на более легкую работу, — произнес граф, завязывая кисет. — Жаль, что специальности у вас никакой, а то можно было бы куда-нибудь пристроить. — И полез наверх, на свои нары.

— Спасибо, — прошептал Петр Степанович, с трудом сдерживаясь, чтобы не всхлипнуть еще раз. Потом лег, не раздеваясь и не разуваясь, на свой матрас, набитый соломенной трухой, укрылся чем-то вроде деревенского половика, подтянул колени к груди и почти сразу же впал в забытье, после которого чувствуешь себя еще более разбитым и не выспавшимся.

Глава 7

Два первых дня на строительстве азотно-тукового завода для Алексея Петровича Задонова прошли совершенно бесполезно. Хотя лагерное начальство заранее уведомили телефонограммой о цели его командировки, но ничего к его приезду подготовлено не было, то есть не были отобраны люди из заключенных, о ком бы он мог написать как о перековавшихся не только нравственно под воздействием коллективного труда и осознания тех грандиозных задач, которые поставила партия большевиков перед советским народом, но и идейно.