Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Даже узнав о смерти Исая, она не заплакала, окаменела, и все ей казалось, что если она даст волю слезам, то известие, которое пока было только слухом, подтвердится, то есть что тогда-то он действительно умрет.

И она держалась. А когда красные освободили то село, где были расстреляны взятые в плен коммунисты, комиссары и командиры их полка, когда разрыли общую могилу и установили, кто в ней покоится, и что там лежит и ее Исай, она ушла в степь и там билась и кричала, рвала на себе волосы и царапала лицо, как всегда это делали еврейские жены, но слезы пришли лишь тогда, когда она выбилась из сил, — слезы, так и не давшие облегчения…

С тех пор прошла целая вечность, и во всю эту вечность Ирэна Яковлевна никого не любила, мужчины будто не существовали для нее вовсе.

Нет, было две-три связи, и одна довольно продолжительная, еще в Одессе. Ей показалось, что тот человек очень похож на ее покойного Исая, — не внешне, нет, а своей заряженностью на нечто высокое. Но оказалось, что похож только на людях, а оставшись с ней наедине, он превращался в брюзгливого и брезгливого ко всему старого человека (ее почему-то раньше тянуло именно на великовозрастных мужчин), который вынужден жить и приспосабливаться, но не только как еврей приспосабливается к чужой стране и чужому народу, а как просто человек — даже к своим соплеменникам.

Он служил (именно служил) в Чека, считался дельным сотрудником, настоящим коммунистом-большевиком, но как он ненавидел свою работу, как ненавидел окружающих его людей, как высмеивал все то, что для нее после Исая было святым, хотя и не совсем понятным!

Туда же, в Чека, он пристроил и ее, пристроил секретарем, а потом она как-то незаметно втянулась в работу, проявив наблюдательность и умение анализировать, ее стали подключать к следствию (людей не хватало), вскоре назначили следователем, и она окунулась в жизнь, наполненную все теми же страхами и ненавистью.

Здесь, в Одесской ЧК, Ирэн познакомилась с Дорой Евлинской, с очень милой на вид женщиной, о которой поговаривали, что она собственноручно расстреляла несколько сотен русских офицеров.

И однажды, во время дежурства, Дора подошла к Ирэн, мило улыбнулась ей и предложила:

— Хочешь пострелять?

— В каком смысле? — насторожилась Ирэн.

— В прямом, разумеется, — усмехнулась Дора. — Только что "тройка" приговорила к вышке двух бывших офицеров и одного семинариста. — Пойдем, позабавимся.

— Н-нет, извини: у меня дела.

— Ты просто трусишь, — презрительно процедила Дора сквозь сжатые зубы. — Ты забыла, как они поступили с твоим мужем? А может быть, ты забыла, что ты — еврейка? Забыла, что мы, евреи, должны отомстить наконец сполна за те унижения, которые выпали нашему народу в России? Отомстить за "черту оседлости", за еврейские погромы… Отомстить всем этим гоям, считавшим себя хозяевами жизни… Ты забыла, что бог советовал Моисею не оставлять в живых никого из тех народов, что населяют землю обетованную, ибо размножатся и станут костью в горле народа израилева, колючкой на теле его? Израильтяне не вняли этим советам, народы размножились и выгнали израильтян с их родины. Ты хочешь, чтобы здесь, в России, повторилось то же самое?

Глаза Доры, серовато-зеленые, обычно равнодушные, горели безумным огнем; говоря, она все ниже склонялась к сидящей за столом Ирэн, смотрела на нее с ненавистью, голос ее перешел в свистящий шепот:

— А хочешь, сейчас шлепну и тебя? Вот здесь, за этим столом, всажу тебе пулю прямо в лоб? Хочешь?

Ирэн сидела не шевелясь, парализованная не столько страхом, сколько изумлением от того, как на ее глазах нормальная с виду женщина превратилась в сумасшедшую фурию. Она не шевельнулась даже тогда, когда ей в лоб уперся холодный ствол нагана, и в ноздри ударил знакомый запах сгоревшего пороха.

Они были в комнате одни, никто не мог придти ей на помощь, смерть показалась такой близкой, такой возможной и… и такой нестрашной. Ирэн улыбнулась посеревшими губами, отвела револьвер рукой в сторону.

— Я видела, как расстреливают, — произнесла она хриплым от волнения голосом, постепенно приходя в себя и обретая уверенность. — Однако у меня никогда не возникало желания быть палачом… А если ты еще раз…

И вдруг — неожиданно для Доры — выхватила из-под колена браунинг и всадила две пули в висящую на противоположной стене карту Одессы, и обе пули вошли в нарисованный в уголке маяк — одна в другую.

Вбежали дежурные чекисты, с удивлением уставились на женщин. Дора расхохоталась и вышла.

Через полчаса из ворот чека выехала телега, накрытая брезентом, из-под которого торчали босые ноги. А еще через какое-то время во дворе послышалась песня Эсфири, которую пела Дора.

Игнат Дранько, начальник следственной бригады, из портовых грузчиков, пивший чай из глиняной кружки, посмотрел в окно, озаренное первыми лучами солнца, произнес, покачав стриженой головой:

— Дывысь, яка люта баба… Хлибом не корми, тильки дай пострелять у живого чоловика. Сдается мэни, у ей вже на пьятую сотню пишло. Ей рожать треба, а вона… — И, не договорив, подергал себя за седой ус.