Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Я от вас уйду, — заявила Ирэна Яковлевна, повернувшись к старухе лицом.

Та остановилась, с подозрением и гневом глянула на нее. Затем спросила:

— Я, что, надоела уже тебе своими разговорами?

— Вы так давите на меня, так давите, что я как бы перестаю существовать…

— Вот как… Странно… Я думала… Впрочем… — Кремер уперла ей в грудь свой крючковатый палец и заговорила неожиданно просительным тоном: — Я так долго молчала, моя деточка, что мне просто необходимо выговориться. Потерпи, моя деточка, потерпи. Я выговорюсь и замолчу. Ведь у нас это всегда так: говорим, говорим — нас не понимают. И замолкаем. Надолго.

Повернулась, отошла к своей кровати, села, ссутулившись и сунув руки меж острых коленей, уставившись в пол. Со стороны казалось, что она уснула. Или борется со своим отчаянием. Зарницыной даже жалко ее стало. Она подошла, села рядом, обняла старуху за костлявые плечи.

— Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, Дора Григорьевна. Хорошо? И говорить можете, сколько угодно. И без всякой опаски. Поверьте. Я умею слушать. Но я так устала с дороги, а тут… Извините меня.

Кремер судорожно вздохнула, поежилась.

— Я не ищу у тебя, моя деточка, снисхождения. Я привыкла, что меня не слушают в последнее время. И даже затыкают рот. Я, старая дура, ничего не понимаю в том, что происходит. Я не понимаю, за что Джугашвили выгнал из страны Бронштейна, лишил власти многих евреев. Ведь этот недоучившийся семинарист не стоит мизинца любого из них. Я не понимаю, как получилось, что наши позволили ему так обвести себя вокруг пальца. Я ничего не понимаю. И вот результат: меня засунули в этот дом отдыха, чтобы я отдыхала. Это я-то! А на самом деле им надо, чтобы я не мозолила им глаза и не раздражала их своими речами. И ведь ни кто-нибудь, не хохлы там или кацапы, а свои же, свои! Вот что самое ужасное! И, спрашивается, ради чего все страдания мои и моих товарищей? Ради чего? А? Ты знаешь? Ты довольна своей жизнью? Только не говори мне о пролетариате! Я слышать не могу об этом пролетариате. Он жил и живет так, как того заслуживает. Это недоносок, страдающий всеми болезнями, какие только имеются от рождения. Он неизлечим. И ему всегда будет мало того, что ему станут давать. Он всегда будет с завистью смотреть на тех, у кого больше… Мне хочется умереть, когда я начинаю думать о пролетариате. А, с другой стороны, я хочу увидеть, когда усатого шашлычника повесят на кремлевских воротах. И всех его прихлебателей. Иначе дальше будет еще хуже…

— Вы спросили, довольна ли я? — Ирэна Яковлевна посмотрела в окно, точно ища там ответа. — Нет, я не довольна. Но я знаю, что человеку всегда хочется большего, чем он имеет, о чем вы только что сказали. И что он всегда торопит время. Еще я знаю, что ничто не дается без борьбы, без жертв, без разочарований. Увы, нам постоянно приходится снова и снова проходить через это.

В коридоре раздался звонкий девичий голос:

— Граждане отдыхающие! Просимо вас обедать! Граждане отдыхающие…

— Ты права, моя деточка, — задумчиво ответила Кремер. — Но не сидеть же, сложа руки! Не ждать же, когда Джугашвили поумнеет или станет более лояльным к евреям! Этак можем досидеться до того, что нас начнут резать, как в Испании или в Англии в пятнадцатом веке… Впрочем… — встрепенулась она, — пойдем обедать. Это все, что нас еще может порадовать.

В полукруглой столовой с лепными потолками, с тяжелой люстрой и некогда огромными окнами от пола до потолка, теперь заложенными кирпичом и оштукатуренными, невнятно гудела отдыхающая масса, стучали ложки, слышалось чавканье и сопение. Зарницына вслед за Кремер прошла к столу в центре зала, за которым сидели мужчина и женщина лет сорока, оба кругленькие, пухленькие, с одинаковыми испуганными глазами.

— Добрый день, товарищи, — произнесла Кремер ледяным тоном и, поддернув юбку, уселась за стол. — Затем добавила: — Надеюсь, нам на этот раз не испортят аппетит.

Мужчина и женщина одновременно покивали головами, с вымученными улыбками ответив на приветствие.

Ирэна Яковлевна догадалась, что эти пухленькие человечки панически боятся старую революционерку.

— Так, — произнесла Кремер, оглядывая зал. — Чем нас сегодня потчуют?

Мужчина услужливо протянул меню.

— Вот, пожалуйста, взгляните.

— Спасибо, товарищ, — кивнула головой старуха, нацепила очки на свой крючковатый нос, поднесла листок бумаги к глазам. — Тертая морковь со сметаной, — прочитала Кремер настолько громко, что в ее сторону обернулся весь зал. — Так. Суп с фрикадельками, с лапшой по-домашнему. Так. Картофельное пюре с котлетами по-киевски. Так. Компот из сухофруктов. Так. Что ж, не так уж плохо. Не так уж плохо. Не так ли, товарищ Зарницына?

— Да-да, очень неплохо, — подтвердила Ирэна Яковлевна.

— Я и говорю: очень неплохо. И обрати внимание, моя деточка, что в этот самый момент вся Малороссия голодает. Просто мрет от голода. А мы — мы ничего, мы — власть, нас голод не касается. И после этого они смеют утверждать, что Сталин и его шайка ведут страну к социализму!..