Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— Пожалуй, ты прав… Что касается самоубийства, то он не раз возвращался к этому в своих стихах. У него даже есть любимое выражение: "последняя точка пулей". И вообще он слишком часто достает свой револьвер… Однажды даже грозился меня застрелить! Я так испугалась… А вот мания преследования… Да, пожалуй, и она имеет место, — согласилась с облегчением Лиля.

— В чем же эта мания выражается?

— Ну-у, он уверен, что мы с Осей ограничиваем его свободу творчества, навязываем ему свои взгляды. Он, например, полагает, что мы тратим слишком много денег из его гонораров на свои нужды, хотя он дает лишь на самое необходимое, ни копейки не оставляет в Гендриковом, всю наличность носит с собой. А недавно вступил в жилищный кооператив: хочет от нас уйти и жить самостоятельно… Что еще? Ах, да! В последнее время ему все кажется, что за ним следят, что его постоянно преследуют какие-то темные личности… Он даже жаловался Асееву, что его могут арестовать…

— Асееву?

— Да, Асееву. Еще, кажется, Мейерхольду.

— К вам на прошлой неделе заходила Ахматова…

— Да, заходила.

— И что же?

— Говорила, что ее искренне восхищает решительность большевистской партии в области индустриализации России.

— Именно России?

— Да, так и сказала. Еще говорила о том, что в школах слишком примитивно преподают словесность, не раскрывают ее сущности и роли в человеческом обществе. — Вздохнула, посетовала: — Ахматова меня ненавидит. К тому же слишком скупа на выражение своих подлинных мыслей, ее невозможно вызвать на откровенность.

— С твоими-то способностями…

— Мои способности в основном распространяются на мужчин… — отрезала Лиля. И тут же сменила тон на капризный: — А вообще-то, Янечек, я очень устала от всего этого. Ужасно устала…

Пропустив жалобы женщины мимо ушей, Агранов слегка погладил теплой ладонью ее грудь с вялым, сморщенным соском, не знавшим губ ребенка, мягко, но настойчиво потребовал:

— Все, о чем ты мне рассказала, изложишь, как всегда, на бумаге. Особенно подробно о Маяковском, Ахматовой и Пастернаке… — Потер лоб, что-то вспоминая, вспомнил, и тем же вкрадчивым голосом: — Я слышал, что у вас был Шолохов. Михаил. Автор уже нашумевшего "Тихого Дона"…

— Да, был, — подтвердила Лиля. — Его затащил к нам Катаев. Этот Шолохов все время, что просидел у нас, почти не раскрывал рта. То ли провинциальная скромность, то ли подозрительность. У меня сложилось впечатление, что он тайный антисемит. Во всяком случае, в нем слишком много от истинного казака и слишком мало от действительно советского писателя и партийца, — уверенно заключила Лиля, сверкнув из глубины зрачков красными точками отраженного света.

— Вот как? — тихо удивился Агранов. И пояснил: — Меня очень интересуют его взгляды. И не только меня. А вообще говоря, скрытый антисемитизм куда опаснее открытого и, тем более, оголтелого. Оголтелость иногда полезно даже поощрять, ибо она привлекает немногих, а здравомыслящее большинство отталкивает. Оголтелость чаще всего работает на тех, против кого она направлена. Зато носителей скрытого антисемитизма, людей как правило умных и даже талантливых, надо выявлять и истреблять беспощадно. — Голос Агранова при последних словах дрогнул, девичье лицо исказилось, в нем появилось что-то старушечье, ведьмачье, но он тут же улыбнулся детской улыбкой, нашарил руку Лили у ее бедра, поднес к губам запястье с бьющейся на нем жилкой и проворковал: — А уставать нам, милая Лиичка, нельзя: кроме нас никто нас же от наших многочисленных врагов не защитит. — И, задумчиво перебирая пальцы любовницы, уставился в темную глубину узкой комнаты, служащей ему для встреч со своими агентами-осведомителями. В основном, с молодыми женщинами. В постели они более откровенны. Сочетание приятного с полезным.

— А что Алексей Толстой? В свой последний приезд из Питера он несколько раз бывал у Катаевых. Ты там тоже была… Не пробовала его разговорить?

— Толстого? Шутишь. Ничего, кроме жеребячьей пошлости от него не добьешься. Он, как жаба при виде ужа, надувается, едва только к нему приближаешься с каким-нибудь разговором. Совершенно отвратительный тип. Я его терпеть не могу — и он это чувствует. Русский гений — тьфу! — и Лия брезгливо встряхнула кистями рук, точно к ним прилипла какая-то гадость.

— Мда, Толстой — это тебе не Леонов.

— А при чем тут Леонов? Этот почти нигде не бывает: сидит на своей даче и пишет, пишет, пишет…

Агранов качнул неопределенно головой, спросил, глядя в темный угол:

— Кстати, как складываются отношения у Маяковского с Полонской?

— Таскается за ней всюду, как кобель за течной сукой, — едва сдерживая деланное возмущение, произнесла Лиля нарочито злым голосом. — А она крутит хвостом, то по нескольку дней не вылезает из его каморки на Лубянском, то по неделям не подпускает к своей особе. Вэ-Вэ, разумеется, бесится, рычит на всех, а отдуваться приходится нам с Бриком.