Жернова. 1918–1953. После урагана

Ехали мы ужасно долго. Грузовик мотало из стороны в сторону, под колесами хлюпали лужи, скрипел гравий, мимо тянулись горы, поросшие еще голыми деревьями, похожие на небритые подбородки многих дядей Вано, задранные вверх. Иногда спускало колесо, и дядя Тенгиз, который вел грузовик, тоже небритый, ругался не по-русски и накачивал вместе с папой колесо, а мы, укрытые брезентом, в это время спали спокойно, не трясясь и не мотаясь на куче сена и тряпья.

Однажды рано утром, когда машина остановилась, я вылез из-под брезента и, поднявшись на ноги, увидел вдали море. Оно было точно таким же, как в Новороссийске: по нему бежали мутные волны, вдали темнела огромная глыба корабля. Дождь перестал, потеплело, оставшиеся позади невысокие горы кутал серый туман. Неподалеку горел костер, возле него сидела мама, над огнем висел большой котелок. Потом возле костра появились папа и дядя Тенгиз, и нас с Людмилкой позвали завтракать. Мы ели самую настоящую рисовую кашу со свиной тушенкой, яичницу из яичного порошка, пили чай. Даже удивительно, откуда папа все это взял и почему он не брал это раньше, когда нам нечего было есть.

После завтрака все снова забрались в машину и поехали по улицам какого-то города с серыми домами, собаками, козами и людьми, огромными белыми чанами, где, как сказал папа, хранится нефть или еще что, с причалами, над которыми высятся подъемные краны, с кораблями возле них, с крикливыми чайками.

— Туапсе, — сказал папа. И добавил: — Дальше все время будет море.

Теперь море не отпускало нас от себя, разве что на какое-то время скроется за горой или деревьями, и вот оно опять виднеется вдали или совсем близко: слегка буроватое у берега, затем полоса зеленая, а дальше, до самого горизонта, синяя. И над ним темные тучи.

Машина то ползет вверх — тогда натужно воет мотор, то катит вниз — тогда мотор совсем молчит, зато визжат тормоза и гремят друг о друга бочки с бензином, то петляет вокруг горы, испуганно бибикая, когда за поворотом ничего не видно. А оттуда, из-за поворота, иногда выползет другая машина, тоже бибикая, и они еле-еле минуют друг друга, чуть ли не касаясь бортами. И так все тянется и тянется: слева каменные кручи, заросшие уже зелеными кустами и деревьями, покрытыми белыми и розовыми цветами, справа обрыв, а дальше море.

Иногда среди деревьев проплывают мимо красивые белые дома; или вдруг появится небольшой поселок в тесном ущелье меж высокими холмами, под мостом бежит по камням мутная речушка, и вокруг домов все цветет розовым и белым, тянутся вверх высокие деревья, похожие на пирамидальные тополя, но без листьев, с ненастоящими иголками и круглыми шишками, и такие зеленые, что почти черные; иногда справа задымит паровоз и покатятся вагоны.

А мы все то вверх, то вниз. А как было бы хорошо поселиться в одном из этих белых домов, а еще лучше — в маленьком поселке в тесном ущелье, среди цветущих деревьев. Но поселки и белые дома один за другим остаются позади, а мы все едем и едем. Проехали Сочи, Мацесту, Хосту, Адлер.

И вот наконец приехали: не то деревня, не то село под названием Пиленково. Папа сказал, что это и есть Абхазия. Машина остановилась возле дома на высоких каменных сваях, в калитке мальчишка лет семи и девчонка лет девяти. Оба черноволосы, смуглы и босы, стоят, сунув палец в нос, таращатся на нас черными, как уголья, глазами. С ними женщина с такими же глазами, в длинной юбке, в кофте и чувяках на босу ногу.

Мама выбралась из кабинки вместе с Людмилкой, сказала:

— Здравствуйте.

Женщина тоже сказала:

— Здравствуйте, — но как-то чудно сказала, как говорил дядя Вано, как говорит дядя Тенгиз, шофер нашей машины.

Я спустился на землю самостоятельно, посмотрел под ноги: это даже и не земля, а мелкий камень. А вдали виднеются горы, и на них лежит снег. Здесь все цветет и зеленеет, а там — снег. Чудно!

Но я тоже сказал тете:

— Здравствуйте.

Мальчишка и девчонка прыснули со смеху и убежали, будто я сказал что-то смешное.

Нам отвели просторную комнату, в которой ничего не было, кроме стола и лавки. За этим столом мы ели, спали на полу. Еду мама готовила во дворе под раскидистой шелковицей, опутанной виноградными плетями. Шелковица цвела, цвел виноград, но все как-то невзрачно, как ива, но самая захудалая. Цвела и фурма, и тоже не шибко роскошными цветами. Оказалось, что это не овощ, а фрукт, и зовут этот фрукт не фурма, а хурма, а созреет он только в ноябре.