Жернова. 1918–1953. После урагана

Штеменко споткнулся и замолчал. Глянул на Жукова, который сидел почти напротив. Жуков был бледен, смотрел прямо перед собой, его тяжелое лицо окаменело и будто опустилось. И все, находящиеся в кабинете, словно окоченели: сидели прямо и тоже смотрели прямо перед собой. Разве что Берия и Молотов вели себя так, будто ничего особенного не происходит.

Сталин стоял у окна, держал во рту погасшую трубку и, сощурившись, следил за тем, какое впечатление производит на присутствующих чтение секретаря Совета.

— Продолжайте, товарищ Штеменко, — произнес он в полнейшей тишине. — Что же вы замолчали? Не ожидали? Мы тоже не ожидали. Но из песни слов не выкинешь.

Штеменко кашлянул, продолжил чтение. Голос его был глух и напряжен.

— Со всей ответственностью заявляю, что маршал Жуков не только присваивал себе первенство в разработке и руководстве всех значительных наступательных операций Красной Армии, начиная с Московской, но и очень пренебрежительно в разговорах со мной отзывался о высшем руководстве страны, как о неспособном грамотно руководить государством в военной обстановке. В том числе плохо отзывался и о Вас, товарищ Сталин, считая Вас человеком, в военном деле совершенно несведущим. Он постоянно во время бесед со мной подчеркивал, что если бы не он, Жуков, то войну бы мы проиграли и немцы бы сегодня хозяйничали в областях до самого Урала, а японцы — на Дальнем Востоке и в Сибири. И это при том, что сам Жуков допускал грубейшие ошибки в руководстве войсками во время операций, будучи на фронтах как в качестве представителя Ставки Верховного Главнокомандования, так и в должности командующего фронтами, допуская огромные потери живой силы и техники. Он часто оказывался неспособным угадать намерения противника, что приводило к катастрофическим ситуациям, которые исправляли прямым и непосредственным вмешательством Ставка Верховного Главнокомандования и лично Вы, товарищ Сталин. Ко всему прочему должен заметить, что Жуков вел и продолжает вести себя со своими подчиненными грубо, по-хамски, оскорбляя их человеческое, гражданское и офицерское достоинство, будучи человеком невоспитанным и грубым, возомнившим о себе, будто он гений и незаменимый полководец…

Давно Жуков не слышал своего сердца, а тут вдруг услыхал, как бьется оно в ребра, точно ища выхода, и удары его неровные, с длинными паузами, так и кажется, что оно вот-вот остановится. Он ни о чем не думал, подавленный словами, которые, казалось ему, выкатываются из круглого рта Штеменко, из-под его залихватских усов, точно катышки из-под овечьего хвоста. Воздух в знакомом ему до последней мелочи кабинете был душен и, чудилось, пропитан запахом гнили. А в голове все разрастался звон: сперва зазвучал один сверчок, за ним сотни и тысячи, в этот хор вплелись еще какие-то голоса — и уже такое ощущение, что в голове закипает кровь и вот-вот хлынет наружу.

Голос Штеменко давно отзвучал. Никто не смел нарушить глухое, вязкое молчание.

Первым его нарушил Сталин:

— Прошу высказываться по существу дела, — сказал он от окна. И пошел к столу, неся на выставленной вперед ладони свою трубку.

Вскинул голову Молотов:

— Все, что написано в этом письме, есть голая и неприкрытая правда, — заговорил он жестким голосом. — Маршал Жуков пользовался безграничным доверием партии и товарища Сталина. Он обратил это доверие во вред партии, советскому народу, во вред нашему общему делу. В Германии он жил этаким некоронованным королем, делал все, что ни приходило ему в голову, не думая о последствиях. Результаты его командования в Восточном секторе Германии еще долго придется исправлять представителям советского правительства. Я уж не говорю о его самомнении, гордыне и приписывании себе непомерной славы единственного победителя германского фашизма.

— Я полностью разделяю точку зрения товарища Молотова и подтверждаю факты, изложенные в письме, — тут же подхватил Берия, откинувшись на спинку стула, поблескивая стеклами пенсне. — Жуков забыл, что в войне победил народ, его армия, ведомые коммунистической партией и гением товарища Сталина. Надо быть большим наглецом, чтобы приписать себе их заслуги.

— А что скажут нам товарищи маршалы? — спросил Сталин, остановившись напротив маршала Конева. — Что скажет нам товарищ Конев?