Жернова. 1918–1953. После урагана

Затягиваясь дымом, он вслушивался в вой ветра и шорох снега, пытаясь понять по звуку, далеко ли берег, не гудят ли сосны своим характерным тоскующим гулом. И хотя он ничего не мог расслышать, все-таки знал, что берег близко, должен быть совсем рядом. Об этом же говорили и трещины, и ледяные торосы, еще не слишком высокие, но чем ближе к берегу, тем выше. Еще немного — и он на берегу.

Покурив и приведя себя в порядок, Кузьменко перекрестился истово, чего не делал уже много-много лет, вздохнул и пополз дальше. Забираясь на один из сугробов, он уже решил было, что это берег, но дальше снова последовал скат, и он, уже вполне освоившись, повернулся вдоль него и покатился вниз. Потом еще один сугроб. И еще.

Лихорадочное нетерпение все больше и больше охватывало Кузьменко. Он уже особенно и не остерегался возможных трещин, еще ни разу не встретив такой, чтобы не была заполнена снегом, чтобы через нее нельзя было перебраться. Да и в шум ветра все увереннее вплетались новые звуки — то шумел прибрежный сосновый лес, маня к себе и обещая тишину и покой.

И вот тут-то, скатываясь с очередного сугроба, Кузьменко и угодил в развод.

Он ухнул в воду со всего маху и поначалу даже не сообразил, что произошло. Бултыхаясь пока еще на поверхности воды среди снежной шуги, он все пытался достать своей деревяшкой дна, полагая, что попал на наледь, покрытую водой в результате каких-то перемещений озерного льда под воздействием ветра. Но дна не было. Он это понял, когда одежда намокла и потянула его вниз.

Тогда отчаянным усилием Кузьменко рванулся вверх, выбросил здоровую руку с костылем, и — о чудо! — костыль лег поперек трещины. Удача окрылила Кузьменко.

«Ничего, — говорил он себе, — господь не даст пропасть окончательно… Не провинился я перед ним ничем: не богохульничал, церквей не рушил, колоколов не сбрасывал — это он знает. А что не верил в него, так он сам же и виноват: не указал, не дал нужного направления мыслей. Опять же, как пошел я по комсомольскому призыву во флот, так с тех самых пор… и только, значит, обществу, и ничего себе самому…»

Кузьменко висел на одной руке по плечи в воде, холод уже начал скручивать его тело. Второй костыль, пристегнутый ремнями к обрубку левой руки, соскочил при падении и куда-то подевался. Ничего, главное — выбраться, а потом он его нашарит.

Кузьменко попытался набрать побольше воздуха в легкие, но мокрая одежда так сдавила тело, что воздух застрял где-то в горле. он прокашлялся, напрягся и, вкладывая все силы в правую руку, зарычал, рванулся вверх и, как тюлень ластой, оперся культей о край льда. Слава, опять же, господу, костыль, хоть и затрещал, но выдержал… Впрочем, это, может, трещал и не костыль, а лед.

Так Кузьменко провисел какое-то время, собираясь с новыми силами и давая стечь с себя воде, чтобы уже налегке вырвать тело на поверхность. Теперь основное усилие придется на обрубок левой руки, но он с детства был левшой, и на левую по привычке рассчитывал больше, чем на здоровую правую. Левой он когда-то даже рисовал, и говорили, что ему после флота надо идти учиться на художника, но началась война…

Журчала вода, потрескивал лед, выл ветер, что-то огромное, но невидимое, шумно дышало совсем близко — и уже не было сомнений, что это дышит лес, и Кузьменко засмеялся от радости: он таки дошел, он уже у цели. Оставались последние усилия, а там избушка, печка, он обсохнет, переждет какое-то время и пойдет дальше.

И тут лед пришел в движение, треск и гул перекрыли все звуки, мокрая шуга уплотнилась, сдавливая нижнюю часть тела, Кузьменко рванулся, но шуга держала его крепко, и тут же он почувствовал, как тупая, неумолимая сила сжала его бедра, и остарая боль огнем охватила его тело.

«Не-ет! — заорал Кузьменко во всю силу своих легких. — Бо-о-ог!» — провыл он еще громче и услыхал, как внутри у него хрустят кости…

С тяжким вздохом сошлись края ледовой трещины, снежная шапка съехала вниз и накрыла Кузьменко, его широко раскрытый уже в беззвучном крике рот и вытаращенные от боли глаза, будто и не было здесь на берегу никого и ничего, что могло бы дышать и двигаться, думать и чего-то желать.

Лишь волк-одиночка повернулся на человеческий крик, понюхал воздух и потрусил в глубь леса…

* * *

— За тех, кто в пути, — произнес Пивоваров, вспомнив о Кузьменко, уверенный, что тот побежит и один, и выпил водку одним глотком.

— Да, — поддержал его Аким Сильвестрович и уточнил: — За тех, кто в море. И дай им, как говорится, Николай-чудотворец.

— Только б наводнения не случилось, — покачала головой Агафья Даниловна, закрывая форточку. — Эва как с Финского надувает.

Пивоваров, глянув вопросительно в глаза Рийны, встретил в ответ понимающую улыбку, произнес:

— Я пойду покурю, пожалуй.

— Да курите здесь! — тут же откликнулась хозяйка. — Мы привычные.

— Нет-нет, я… Там посвободнее, — и Пивоваров, выбравшись из-за стола, вышел на лестничную площадку.

Здесь никого не было. Лишь голоса из квартир и музыка взлетали вверх по лестничным маршам, сшибаясь и уходя в толщину кирпичных стен.