Жернова. 1918–1953. После урагана

Но откуда им известно, что именно он застрелил Кривоносова? Ведь в бумагах по тому делу, насколько ему, Олесичу, известно, ничего такого не было. То есть было, что Кривоносов погиб в стычке с диверсантами, а как погиб, от чьей пули — молчок… На пушку, небось, берут. Но если даже и застрелил, хотя признаваться в этом никак нельзя, то мало ли чего в бою не бывает! Промашка вышла, что ж тут поделаешь. На войне чего только не случается. Иногда своя же артиллерия по своим же так врежет, что похлеще немецкой будет, и — ничего. Или свои же самолеты бомбами накроют. А то как-то, уже в Берлине, взвод Олесича в ночном бою, когда не поймешь, где свои, где чужие, схлестнулся с другим своим же взводом, но из другого полка: тоже друг друга покрошили предостаточно, пока не разобрались. А все потому, что вокруг полно валялось немецкого оружия, так что по характеру стрельбы и не разберешь, кто в тебя садит длинными очередями, не жалея патронов.

Олесич допил пиво, еще раз глянул на Костю-морячка, вспомнил, что тому, поговаривали, нет и двадцати пяти, а вон как оскотинился, и побрел домой. Дома у Олесича еще с первомайских праздников стоит початая бутылка водки, и он решил допить ее, потому что никто не знает, удастся ли сделать это завтра.

* * *

Едва за Олесичем закрылась дверь, как чернявый следователь схватил трубку телефона и, с довольным видом поглядывая на напарника, стал вызывать Москву. После долгих препирательств с телефонистками, он назвал номер в Москве, и почти тотчас же в трубке послышалось глуховатое покашливание.

— Товарищ полковник, — заговорил чернявый. — Докладывает старший лейтенант Саблин. Снова всплыл генерал Матов. Да, по сорок пятому году. В связи с гибелью сотрудника контрразведки «Смерш» старшего лейтенанта Кривоносова… Да-да. Так точно… Бывший боец двадцать третьего штурмового батальона Олесич… Личность малоприятная, но использовать можно. Работает на чугунолитейном сменным мастером… А мы на него случайно вышли: по делу подполковника контрразведки «Смерш» Голика… Темнит этот Олесич, товарищ полковник. Дурачком прикидывается… Так точно. Мы тоже решили не форсировать. Сам дозреет… Будет исполнено! — И положил трубку.

— Ну, Петька! — воскликнул старший лейтенант Саблин, блестя выпуклыми черными глазами и потирая пухлые ладони. — Старик доволен, велел нам тянуть за этот кончик и дальше. Представляешь: мы сводим Матова с Голиком, туда же начальника штаба, все из одной дивизии — и картина полнее некуда! Я тебе говорил: за этим Олесичем что-то есть. Говорил? Вот то-то же… Ха-ха-ха!

Глава 22

Первая смена давно свое отработала, и Франц Дитерикс может быть свободен, то есть пойти в заводскую столовую, пока она не закрылась, поужинать там по спецталону и отправляться домой. А он вместо этого возбужденно мечется по кабинету главного технолога завода камрада Всеношного и, путая русские слова с немецкими, размахивая руками, пытается втолковать хозяину кабинета прописную, как кажется Францу Дитериксу, истину: так, как работают на этом заводе, работать нельзя.

— Это не есть технологие! — вскрикивает он. — Это есть вильдхайт![1] Мы есть отставать капиталисмус! Это есть нарушений Маркс! Это есть… — Не находя слов, он трясет в воздухе руками, трясет плешивой головой и делает круглые глаза.

— Вы напрасно так переживаете, Федор Карлович, — уже который раз устало повторяет главный технолог завода Петр Степанович Всеношный, тоже плешивый и вообще ужасно похожий на Франца Дитерикса: круглое лицо, мясистый нос и оттопыренные уши. Правда, на этом похожесть исчерпывается, и стоит Петру Степановичу встать из-за стола, как он на голову возвышается над немцем. Да и постарше его лет эдак на десять, лицо изборождено глубокими морщинами, в тусклых глазах не заметно того энтузиазма, который так и брызжет из серо-голубых глаз Дитерикса, зато там таится, похожая на плесень, обреченность до конца тянуть свой воз, обходя колдобины и ямы, сдерживаясь на крутых спусках и поворотах.

По всему видно, что разговор с Дитериксом тяготит Петра Степановича, потому что он, в свою очередь, не может втолковать немцу, что в Советском Союзе все построено на строгом государственном планировании, что строгий план есть и у завода, что план — это закон, что если они остановят производство на несколько минут — уже чепэ, а чтобы остановить на две недели — и разговора быть не может. При этом он, главный технолог, понимает, что, изменив технологию, они потом наверстают упущенное время за счет более высокой производительности и снижения брака, но принимать решение будут наверху, а для них это не самое главное. И потом: рабочие уже привыкли к существующим условиям труда, менять условия — менять расценки, переучивать людей, часть из них высвободится, возникнут проблемы, а это уже вопрос не столько технологии, сколько социальной политики…