Жернова. 1918–1953. После урагана

— Я не есть хвалить, я есть отвечать, — уточнил Дитерикс. — Война есть дьерьмо, альзо[16]… пиво есть дьерьмо, альзо… Все есть дьерьмо? Нет! Мир есть хорошо, альзо… пиво тоже есть хорошо. Диалектик!

Рабочие (здесь пиво пили одни рабочие, начальство сюда не забредало) подвинулись поближе к Дитериксу. Его знали, знали его историю (о Дитериксе писали в местной газете), но мало кто понимал, особенно из тех, кто побывал в Германии, зачем немцу понадобилось оставаться в России, когда многих немцев отпустили домой?

— Послушай, Фриц, а почему ты не едешь в свой фатерлянд? Там у тебя, в Восточной Германии, тоже, сказывают, социализм собираются строить. Опять же — семья… Женишься на немке, еще детей нарожаешь. Или у нас женись на русской. Или на хохлушке… Одному-то жить — хренова-ато.

— О, семья! Майне фамилие! Американер бомбить — семья погибать. Дом — нет, семья — нет, ехать — тоже нет. Война есть гроздьерьмо, есть большое дьерьмо! Шайзе!

— Так мы и говорим: женись на русской. Или на хохлушке. У нас тут хохлушки — первый сорт. И борщ сварят, и согреют. Мужику нельзя без бабы.

— О, я понимать, — широко улыбался Дитерикс и тревожно поглядывал на Малышева.

— Ну, хватит! — вступился за Дитерикса Малышев. — Чего привязались к человеку? Дайте хоть пива спокойно попить.

— А чего это ты, Мишка, тут раскомандовался? Купил ты, что ли, этого фрица? Нам, между прочим, любопытно, — одернул Малышева громадный рабочий-вагранщик с лицом, обожженным пламенем печи, с красными слезящимися глазами. — Не одному тебе с ним умные разговоры разговаривать. Мне, например, интересно, какой они у себя социализм надумали строить: как у нас или свой, немецкий?

— Нашел о чем спрашивать. Социализм — он и есть социализм, что наш, что немецкий, что китайский. Это дураку ясно. А только если мы им не поможем, то ни хрена они не построят, — убежденно заключил худой рабочий, сипло дыша гнилыми легкими.

— Немцы-то? Немцы постро-о-оят: народ аккуратный, работящий. У них там орднунг — во! — вступился еще один, с лицом, обезображенным глубоким шрамом. — Я там у них воевал — знаю!

— Не ты один там воевал. И неча фрица на энтом деле подлавливать: человек, однако.

— Да я и не подлавливаю! С чего ты взял?

Дитерикс слушал разгоревшийся спор и переводил взгляд с одного спорщика на другого. Он уже понял, что разговор возник не из неприязни к нему, немцу, а из простого человеческого любопытства, и в нем теперь боролось желание вступить в полемику о социализме с необходимостью соблюдать совет не касаться политических тем в разговорах с рабочими. Совет этот ему дали в парткоме завода, но таким тоном, что он больше походил на приказ, хотя и непонятно, почему он должен избегать политических разговоров, и не только с рабочими, но и вообще, если политические разговоры и есть самое интересное после разговоров о технике и технологиях.

При фюрере в Германии тоже запрещалось вести политические разговоры, если они расходились с официальной точкой зрения. Объяснялось это необходимостью сохранять монолитность германской нации перед лицом враждебного окружения. А чего боятся русские партайгеноссе? Этого ему объяснять не стали, посоветовав: поживете у нас и сами все поймете. Дитерикс в России уже больше двух лет, но понять никак не может…

И вспомнилось ему, о чем писали немецкие газеты в двадцатые годы, о чем ожесточенно спорили социал-демократы и коммунисты, пока фашисты не заткнули рот и тем и другим: тот ли социализм, что предсказывали Маркс и Энгельс, строят в России? По газетам и слухам, по рассказам тех, кто ездил в Россию работать по контракту, получалось, что совсем не тот, что русские подменили настоящий социализм суррогатом из славянской мистики, догматически понятого марксизма и азиатской дикости.

— Социалисмус, социалисмус, — проворчал Дитерикс, допивая пиво. — Я плохо понимать руссише социалисмус… Дас ист цигуэнеришесоциалисмус.[17]

— Чего, чего он сказал? — загалдело сразу несколько человек, обращаясь к Малышеву. — Чегой-то он вроде недовольный какой…

— А черт его знает! — отмахнулся Малышев, забирая у Дитерикса пустую кружку. Он поставил кружки в окошечко ларька и решительно произнес: — Нун, гут! Ком нах хаузе, Франц! Пока, мужики.

— Хороши вечер, — попрощался и Дитерикс, пожав всем руки.

Глава 25

Малышев и Дитерикс отошли от ларька шагов на сто, когда их догнал сменный мастер из их же литейного цеха по фамилии Олесич. Он тоже пил пиво возле ларька, но в разговоре участия не принимал, держался в стороне, хотя и прислушивался к тому, о чем говорили рабочие с немцем.

Олесич догнал их и пошел рядом, будто и с завода они ушли вместе, пиво пили вместе, а он лишь задержался, и теперь они опять могут идти вместе и продолжать прерванный разговор. И заговорил Олесич так, словно этот разговор продолжил:

— Оно, конечно, людям интересно, что оно и как, а только что ж — человек он человек и есть, хоть тебе немец, хоть тебе кто. А то пристанут — и давай! В Германии у меня тоже случай раз был… Стояли мы в Берлине, в парке ихнем, Фридриххайн называется…