Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Ицек, ты почему уже не в Одессе? — удивился Бабель, услыхав в трубке малороссийский говорок Фефера, который это время года всегда проводил в Одессе среди своих многочисленных родственников.

— Ах, какие таки отпуски, когда столько уже всяких дел! — вскричал на другом конце провода неугомонный Фефер. — Кстати, Исак, тут для тебе оставили-таки записку из хозотдела Союза. Прочитать?

— Конечно, Ицек, какой уже может быть вопрос!

— Уже таки читаю. — И Фефер стал читать загробным голосом, смакуя каждое слово: — «Бабелю… срочно… по приезде… позвонить… в Кремль… Поскребышеву… Абрамович». — Выдержал паузу, спросил не без ехидства: — А, как тебе это уже нравится, Исак?

У Исаака Эммануиловича на миг остановилось сердце, — так ему, во всяком случае, показалось, — а потом стало биться в ребра, как только что пойманная птица бьется в железные прутья клетки. А казалось, с чего бы пугаться? Разве ему впервые звонить Поскребышеву? Опять же, если что-нибудь не так, звонить бы не просили. Но время-то, время какое — вот в чем штука.

Бабель с трудом проглотил слюну, вдруг заполнившую рот, спросил, не узнавая своего голоса:

— Поскребышеву? Зачем — Поскребышеву? Ты ничего не путаешь, Ицек?

На другом конце провода раздался радостный смех.

— Исак, когда Ицек Фефер что-нибудь уже путал? Интересуюсь знать, чего ты так напугался? Или в Крыму ты поимел удовольствие посягнуть на невинность жены самого Авербаха? Но тогда бы тебе велели позвонить в приемную самого Михалваныча.

Сердце Исаака Эммануиловича при последних словах Ицека забилось ровнее: этот Фефер вечно со своими идиотскими шуточками.

— Не валяй дурака, Ицек, — сердито прокричал в трубку Бабель. — Говори уже, в чем таки дело!

— Только по большому таки секрету, — продолжал куражиться Фефер. — Тебе уже не надо менять штаны, Исак? Если не надо, тогда уже слушай. Как тебе известно, на днях таки шлепнули бешеных собак из «объединенного центра». После одной из собак, а именно Каменева Льва Борисовича, осталась дачка… Так себе дачка, скажу тебе: восемь комнат, верандочка, банька, садик, прудик. Эту дачку хотят уже предложить тебе, Исак. Я так соображаю — за большие таки заслуги перед пролетарской литературой. Я думаю, Исак, что ты не такой уже придурок, как Ленька Леонов, и не откажешься от такого подарка судьбы. Этот Леонов корчит из себя чистоплюя. А всем давно известно, что у некоторых граждан чистоплюйство заменяет чистоплотность. Так что звони-таки Поскребышеву, Исак. С тебя бутылка армянского коньяку.

— Ты же не пьешь…

— Зато при случае смогу-таки угостить большого советского писателя Исаака Бабеля… Кстати, Исак, от тебя что-то давно нет выхода. Тут как-то на Правлении говорили, что некоторые писатели почили на лаврах и перестали писать. Называли и твое имя. Так что учти, Исак: ты на крючке у Авербаха.

— Я работаю. Работаю над большой вещью.

— Интересуюсь-таки знать, что это за вещь такая уже большая?

— Пьеса.

— О-о! Ну, так дай тебе наш извечный бог, чтобы эта твоя новая пьеса, Исак, увидела-таки свет рампы.

Бабель положил трубку, перевел дыхание: с этим идиотом Фефером инфаркт заработаешь. И тут же, спохватившись, набрал прямой телефон Поскребышева.

Фефер не соврал: бывшую дачу бывшего предсовнаркома Каменева действительно решено передать Бабелю. И ни кем-нибудь решено, а самим Сталиным. Нет, не зря он, Исаак Бабель, не скупился на яркие эпитеты, метафоры и даже гиперболы при упоминании имени вождя всемирного пролетариата. Не только воздух сотрясли его слова, но и сердце потрясли великого горца, обернувшись пользой, да еще какой: чтобы сам Сталин — и лично ему, Бабелю, дачу! Одно портило торжество Исаака: дачу-то поначалу предложили не ему, а Леньке Леонову, и только когда тот отказался…

Впрочем, этот факт известен очень немногим, так что…

Нет, что ни говори, а жизнь прекрасна и удивительна, особенно если она преподносит нам такие приятные сюрпризы!

Через несколько дней, в воскресенье, Бабель вместе с женой осматривал дачу. Здесь все было перевернуто и вывернуто во время обыска, кое-как собрано и рассовано куда попало, но в целом — ничего не тронуто, все осталось, как и при Каменеве. Уж кто-кто, а Исаак не раз бывал в гостях у Льва Борисовича, когда тот был еще в силе, не раз в спорах о прошлом и будущем литературы засиживались до петухов. И вот он, Бабель, — обладатель этой дачи. Прекрасная обстановка, еще более прекрасная библиотека. Да и сама дача — загляденье.

Сам факт говорил о многом: о прочности положения в обществе, в литературе, о приближенности к сильным мира сего, о больших перспективах. Когда вдумаешься в этот факт, дух начинает захватывать от восторга, но уже не гибельного, а от восторга полноты жизни, и хочется воскликнуть вслед за Гоголем: «Ах, черт бы вас всех побрал!» Или что-нибудь в этом роде.

Нет, великое это счастье — быть писателем в стране победившего пролетариата! А ведь когда-то юного Бабеля в русскую гимназию приняли не с первого раза. Где теперь те, которые не приняли? Ау!