Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Пока девицы накрывали на стол, мужчины растапливали баню. Растопкой руководил Бабель. Вспыхнула береста, охватило огнем щепки, загудело в трубе. Старые друзья сидели на лавке в предбаннике, смотрели на огонь, курили. Бабель развлекал их сплетнями из литературно-театральных кругов: кто с кем живет, кто с кем развелся или сошелся, что пишут некоторые поэты и прозаики и что пишут и говорят о тех, кто пишет прозу или стихи, сочиняет музыку или играет в театрах. Звучали фамилии известных писателей, поэтов, композиторов, актеров и режиссеров.

— А что у вас говорят о Шолохове? — поинтересовался Евдокимов.

— Всякое, — воодушевился Бабель. — Говорят, что источник его плагиата иссяк восстанием на Дону, и он не имеет уже понятия, как завершать свой «Тихий Дон». Поэтому и перекинулся на «Поднятую целину»…

— А что, мне лично нравится и то и другое, — вступился за Шолохова Евдокимов, поскольку это был как бы его писатель, проживающий на подвластной ему территории, а не московский или питерский. Но на него посмотрели с явным недоумением, и Евдокимов счел необходимым пояснить: — Писатель он талантливый, ничего не скажешь, а человек дерьмовый, партиец некудышный. Строчит на всех доносы, жалуется самому товарищу Сталину на деятельность райкома и даже крайкома, будто мы проводим неправильную политику по отношению к казакам. Из-за него пострадали многие наши товарищи, в том числе бывший первый секретарь крайкома Шеболдаев. А из-за чего пострадали? А из-за того, что своими решительными действиями в казачьих хуторах и станицах способствовали выполнению указаний Цэка и лично товарища Сталина по усилению работы колхозов. Но мы держим господина писателя под контролем. Нам известно, что Шолохов якшается со всякой швалью, в том числе и с бывшими беляками. Мы много раз предупреждали его, внушали, что ты, мол, человек у нас заметный, тебя сам товарищ Сталин принимает, на тебя смотрят и тому подобное, а ты, дорогой товарищ, ведешь себя неподобающим образом… Нет, не действует. Он думает, что раз он великий писатель, значит, ему все сойдет с рук…

— Да какой он великий! — воскликнул Бабель возмущенно. — Таких великих в Москве под каждой подворотней по два и даже по три. Его величие есть величие местного масштаба. Да.

— Исак! Ты никак завидуешь? — хохотнул Заковский. — У нас в Питере к Шолохову относятся более благожелательно, чем в Москве. Хотя мы, разумеется, уже не столица и поем как бы вторым голосом…

— Какая разница — первые-вторые? Главное — мировоззрение! — воскликнул Бабель. — А оно у Шолохова сугубо белогвардейское. Достаточно уже внимательно прочитать «Тихий Дон», как всё встанет на свои места.

— Ничего, разберемся со временем, — пообещал Евдокимов. — И все ему припомним: и кляузы, и Гришку Мелихова, беляка и бандита, которого он сделал своим героем, и многое другое. — И повторил многозначительно: — У нас каждый его шаг под контролем, и если бы наверху его не защищали…

В дверь бани постучали.

Евдокимов оборвал свою речь, все трое с неудовольствием глянули на дверь, Бабель крикнул:

— Ну кто там? Входите! Открыто!

Дверь чуть приоткрылась, показалась всклокоченная голова молодого человека. Голова кашлянула, испуганно уперлась взглядом в Заковского, одетого в мундир со всеми своими звездами и шевронами, и произнесла неуверенным голосом:

— Простите… э-э… здравствуйте… я хотел… мы хотели… Исаак Эммануилович…

— А-а, Лева! Входи, входи! Не бойся! — призывно махнул рукой Бабель.

Молодой человек протиснулся в щель, будто дверь шире открыться не могла, встал у порога и, прижав длинные руки ладонями к бедрам, согнулся в приветственном поклоне, и заговорил, с каждым словом все клонясь и клонясь вперед:

— Я не знал… я думал, что вы одни. Смотрим: машина, свет в окнах… — И заспешил: — Мы тут собрались: день рождения у двоих… у наших… у сокурсников, вот и… мы и подумали уже, что если вы одни…

— Это Лева Копельман… — опередил молодого человека Бабель. — Один из ифлийцев. Способный малый…

— Копелев, товарищ Бабель. Моя фамилия Копелев, — подсказал молодой человек и еще чуть согнулся в пояснице и подался вперед длинным телом, не сходя с места, так что дальше сгибаться было некуда, дальше можно только падать.

— Проходи, парень, чего встал? — прозвучал властный голос Евдокимова. И когда Копелев продвинулся вперед еще на три шага, спросил: — Так, говоришь, Копелев? Из ИФЛИ?

— Так точно, товарищ… — споткнулся молодой человек и посмотрел на Бабеля ищущим взглядом своих черных глаз, но тот на помощь не пришел: он железной кочергой шевелил в топке березовые поленья, и красноватые отблески огня метались по его одутловатому лицу.

— И что? — спросил Евдокимов. И еще раз: — И что, что ИФЛИ?

— То есть… простите… не понял… Я говорю, что мы тут, а вы… мы же не знали… хотели пригласить… все были бы очень рады…

— Ну что, Исак, пойдем, посмотрим, что это за молодежь такая? Что это за смена нам растет? — И опять к Копелеву: — А девки-то у вас как? Ничего?

— Да-а, очень даже! — обрадовался тот. — А вы разве без… без девок?

— Ну, наши девки — это наши девки, а ваши…