Жернова. 1918-1953. Вторжение

Ближе к полудню от аэродрома отъехало две полуторки, к которым были прицеплены два тридцатисемимиллиметровых зенитных орудия, — правда, без снарядов. Борта щетинились снятыми с разбитых самолетов пулеметами. За полуторками следовали автобус и черная «эмка» командира полка.

В «эмке» на заднем сидении полулежал полковник Кукушкин. Рана живота оказалась поверхностной, но осколками задело еще голову и руку, так что полковник был весь в бинтах. Рядом с ним, придерживая его забинтованную голову, сидела жена полковника, чудом вырвавшаяся из Львова и добравшаяся до аэродрома. На переднем сидении — инженер полка. В автобусе и машинах находились в основном техники и механики, оставшиеся в живых бойцы роты охраны. И всего четыре летчика. Многие были ранены.

За их спиной догорали самолеты, склад ГСМ, штаб полка. Колонна направлялась на северо-восток, в сторону Ровно. Никто не знал, чем и где закончится их путешествие.

Глава 9

О том, что началась война, в Мышлятино, где проводила лето Мария Мануйлова со своими детьми, узнали в тот же день, и уже к вечеру двум сыновьям Михаила Васильевича Ершова, Петру и Николаю, прислали повестки из военкомата с указанием явиться на сборный пункт на станцию Спирово. И не только им, но и еще нескольким парням восемнадцатого-двадцатого годов рождения. И так по всем деревням. И все деревни в округе, занятые обычными сельскими делами, ахнули и стали спешно собирать будущих воинов в дальнюю дорогу, закупать в сельмагах водку и всякие продукты, резать овец и свиней, рубить головы курам и гусям — у кого что имелось, чтобы проводить, так уж проводить, как исстари ведется на Руси.

И на другой день с утра варили-жарили-парили, потом ели-пили, орали песни до хрипоты, плясали до изнеможения, выли-голосили до самого утра, а утром, не проспавшись, опохмелились и повезли своих кровинушек в телегах и бричках, разряженных лентами и цветами, под перезвоны колокольчиков под дугой, под визги и всхлипы гармоник, под стоны жен, любушек да матерей. Там сдали с рук на руки угрюмым военным и повлеклись назад, усталые, вялые, раздавленные свалившимся несчастьем, чтобы снова впрячься в хомут пропахшего землей и навозом крестьянского труда, потому что работников поубавилось, а поля остались все теми же, скотина все той же, и сено косить уже подходило время, и картошку окучивать да пропалывать, и много чего еще.

После проводов племянников Мария Мануйлова стала собираться домой, в Ленинград. Упросила брата, Михаила Васильевича, съездить на станцию за билетом. Жена его, Пелагея Архиповна, отговаривала Марию, не пускала:

— Ну, куды ты поедешь? — ворчала тетка Пелагея, двигая ухватом чугунки по печному поду. — Приедешь домой, а дома что? Мужик в санатории, ему там еще дён десять прохлаждаться, а ты сиди дома и жди. Вот приспичимши, прости господи, в город ехать. Век бы его не видала, город-то энтот. В Тверь-то поедешь, а там народишшу, народишшу… И все толкаются, кудый-то бегут… А куды бечь-то? И не ведают того.

— Так война ж, тетенька, — пыталась настоять на своем Мария. — Мало ли что…

— А и не много, — не сдавалась Пелагея Архиповна. — На моем веку-то уж сколько энтих войнов бымши — страсть! И с турками воевамши, и с японцами, и с германцем, и друг дружку резамши, а ничо, живем помаленьку. И ты живи помаленьку, неча спешить: все на том свете будем.

— Так Вася — он же в этой самой… — как ее? — где санатория его… Там же стреляют. Их же, небось, по домам отпустят. Он приедет, а нас нету.

— Ну и что? Маленький, что ль, твой Вася? Приедет, на работу пойдет, счас всем на работу идти велено, больной али немощный какой, в отпуску али еще где, а все при деле должны находиться. Потому как — война.

Вечером из Спирово вернулся Михаил Васильевич, сказал, что достать билет невозможно, все поезда идут полнехоньки, но он попросил свояченицу, она в Спирово учительствует, чтобы достала, а ему недосуг там задерживаться: дела.

И Мария стала ждать.

Днем то за детьми смотри, то по дому работа, то в поле, — некогда переживать и оставаться наедине со своими страхами, а как в доме стихнет все, лишь сверчок за печкой заливается, так тоска схватит за сердце когтистой лапой и давай царапать и сдавливать, и кажется Марии, что Вася ее где-то в чистом поле лежит раненый, зовет ее, Марию, а она здесь, в деревне, и некому ему, Васе ее, помочь, водицы дать, пот отереть со лба, приголубить. Заплачет Мария горькими слезами да так на мокрой подушке и уснет. А с утра все то же: дети, хозяйство, работа…

Миновал день, другой, третий. И однажды под вечер прибежал из правления Михаил Васильевич и прямо с порога крикнул:

— Маня! Где ты там? Сбирайся давай! Только что позвонимши из Спирова… Аня сказамши, что билет купимши тебе на сегодня, на девять вечера.

Ахнула Мария, схватилась за вспыхнувшее лицо обеими ладонями, заметалась.

— Да ты не спеши, Маня, — перевел дух Михаил Васильевич. — До девяти-то еще много времени, успеем. Я уж велел бричку заложить. Поедем через Заболотье, поспеем к поезду-то.