Жернова. 1918–1953

— Войди в мое положение, Гаврила Василич, — протянул Кучеров к Гавриле руку. — Я хоть в партии не состоял, но с большевиками был полностью согласный: земля — крестьянам, мир — народам, заводы и фабрики — рабочим. Кто ж против! С одним я был тогда не согласный — с мировой революцией. На кой ляд она мне сдалась, мировая-то! Это ж война без конца и краю! Но тогда я так думал: до мировой еще далеко, дай бог со своей управиться, а там, глядишь, и совсем ее не будет. По этому пункту мы с комиссаром очень часто спорили, и, как я теперь понимаю, он из-за этого моего полного несогласия с мировой революцией свинью мне и подложил: раз не хочешь мировой революции, становись к стенке.

— Ладно, взяли казачки станицу, заходят в подвал, а там нас, почитай, человек тридцать сидит, кто за что. Кто за дезертирство, кто за мародерство, один старовер за то, что не хотел брать в руки оружие: не положено, мол, по вере моей — и все тут; еще были за контрреволюционную агитацию. Стали нас на допрос по одному водить. Дошла и до меня очередь. Спрашивают: коммунист? Нет, отвечаю, не коммунист. А чего ж тогда с красными повязался? Дык как же, говорю: мир — народам, земля — крестьянам, ну и так далее. А что я батальонным командиром у красных был, про то они и без меня знают. Посовещались и решили то же самое: расстрелять…

— И тут в комнату заходит офицер, и лицо мне его очень даже знакомое. Гляжу и глазам своим не верю: Матвей Криворот! Собственной персоной. Мы ж с ним вместе из одного котелка на германской хлебали, одной шинелкой укрывались, в один и тот же день Георгия нам дали и унтеров присвоили, вместе в полковом комитете состояли. Ну, просто сказать — не разлей вода!

— Матвей, говорю, неужто это ты? А он: Кузьма, мать твою в дышло, ты-то как здесь очутился? Да вот, отвечаю, такая история. Выслушал он меня и офицерам, что меня допрашивали и как бы судили, сделал такое предложение: отдайте, говорит, его мне на поруки, а если что, я сам его и кокну. Вот, брат, как обернулось…

— Ну, ладно… Пошептались они промеж себя, позвали казаков, те вывели меня на улицу и повели по станице. А куда ведут, не сказывают. Приводят в поле, к балочке, а там — мать честная! — наших красноармейцев… ну, человек двести! Не меньше. И среди них кто бы ты думал? Мой батальонный комиссар Котелков. И яма уже готовая, сами ж они, красноармейцы то есть, себе ее и вырыли… Злые казаки в ту пору были — ужас! Раньше-то, когда гражданская только началась, они из пленных только комиссаров да жидов расстреливали, а теперь всех поголовно. Ну и мы, если казачка в плен возьмем, тоже не жаловали. Особливо — китайцы. Их у нас в полку целая рота была. Случалось, возьмут в плен казака, и давай у него выпытывать: сколько чего и где. И если тот не говорит, морду от них воротит, такую пытку для него придумают, что и рассказать тебе не могу. Да-а. Поставили, значит, меня в сторонке, два казака рядом, но руки у меня свободные, не связанные, и получается, что я как бы пришел посмотреть, как моих же товарищей будут при мне же и расстреливать. Ах, ты, думаю про Криворота, вот удружил так удружил! Ведь что теперь получается? А получается, что и рад бы вернуться к своим, а вернуться нельзя. Брось меня казаки в станице, придут опять наши — конец тот же самый. А жить ведь хочется. Ведь я, почитай, жизни-то еще как следует и не видывал…

Кузьма замолчал и уставился на огонь.

Лениво шумел ветерок в верхушках елей и сосен, лепетала листва осин, булькало в котелке, среди ветвей попискивала хлопотливая пичужка, легкие, как птичий пух, облака скользили среди ветвей, то набегая на солнце, и тогда зеленая тень ложилась на землю, окутывая деревья и кусты, то улетая прочь, и среди деревьев, где еще держался утренний туман, вспыхивали косые столбы золотисто-голубоватого света. Все было так знакомо с детства, что казалось Гавриле, будто это они на сенокосе устроились передохнуть в холодочке, вот сейчас из-за кустов появится Прасковья со жбаном квасу, дети придут ворошить скошенную траву, но… но снова зазвучал голос Кузьмы, и Гаврила с трудом подавил горестный вздох.

— Ну, постреляли наших, вернули меня назад, в станицу, накормили, никакого караула надо мной нету. Иди, куда хочешь. А куда пойдешь? Вечером встретились мы с Матвеем Криворотом, и я ему всю свою историю — под бутыль самогонки — выложил, как на духу. Он мне свою. Получилось, что его история очень похожа на мою, только к белым он попал раньше, и не как я, а по собственной воле. Мужик он не из последних, голова на плечах имеется, и рассудил он, что за большевиками нет правды, а одна только видимость. Не то чтобы я ему вот так сразу же и поверил — нет, даже наоборот: после разговора с ним я понял, что если большевики в чем-то и не правы, то белые не правы вдесятеро, потому что не за народ они, а за то, чтобы Штормы всякие продолжали мною командовать, хотя ума у иных поменьше, чем у иного какого обыкновенного солдата, а одна, значит, бесполезная ученость.