Жертва

Олби не пожелал отвечать. Вздернул плечи, надменно отвел взгляд.

— Кто? — наседал Левенталь.

— Ну, скажем, он может мне помочь, и оставим все прочие соображения в покое.

— И вы хотите стать артистом?

— А что? Данных нет?

— У вас?

— Что смешного?

Бледная улыбка наплыла на пасмурное лицо Левенталя.

— Так-так, матушка себя считала певицей, — сказал он, — а вы думаете, что вы артист.

— A-а, так вы и про матушку знаете. Кто рассказал, Фебе?

— Да. На свадьбе у вас она пела, да?

— Сногсшибательно, — сказал Олби туманно и — помолчав: — Я, конечно, не собираюсь лезть на сцену. Но по-моему, человека с таким журналистским опытом можно оприходовать в кино. Я тут слышал про одного — знакомый знакомого, — так он что-то такое делал, типа сценарной работы, сюжеты искал, обкатывал, и вот если б меня подпустили… ну, может, ваш друг что-то мне присоветует.

— Какой он мне друг. И когда вы это слышали?

— Сейчас не вспомню. Года два-три назад.

— И с чего вы взяли, что сейчас можно найти такую работу? Почему вы не спросите у этого своего знакомого? Какая там ситуация? У него бы и спросили.

Олби выпалил:

— Не могу. Где я его возьму, как я его буду искать? И главное, он ничего мне не должен, Левенталь. Почему я буду к нему обращаться?

— Почему? Ну а ко мне почему? Тот же смысл.

И тут Олби понесло:

— Почему? Очень даже ясно — почему. Уж куда ясней! — Левенталь оторопел. Олби страстно прижимал к груди кулак: вот сейчас начнет отчаянно раздирать на себе путы. — Я даю вам возможность поступить по совести, Левенталь, вести себя по-людски. Я жду, что вы себя поведете как человек. Зачем же кого-то еще приплетать. Это все между нами.

— Вы спятили.

— Только вы и я. Вы и я.

— Ну, знаете, я… — заикался Левенталь.

— Довольно я в жизни глупил. Хватит, ребячество из меня повышибли. Вправили мне мозги, и до того круто вправили, что годами не расплатиться. — Он свесил голову, глянул на Левенталя. Заметно бились жилки на висках, и так сверкнул этот взгляд, что Левенталь оцепенел; в жизни ничего не видел подобного. — Послушайте, — продолжал Олби твердо, понизив голос, — вы понимаете, что, когда я прошу вас свести меня с этим Шифкартом, я иду на сделку. Предлагаю вам мировую. Готов сдать позиции. Если он мне поможет. Вам понятно?

— Нет, не понятно, — сказал Левенталь. — Абсолютно мне не понятно. И если вы смеете говорить про сделку, я палец о палец для вас не ударю.

— Ладно-ладно, — сказал Олби. — Я же знаю, вы хотите это дело уладить. Я тоже. И знаю, о чем говорю, когда предлагаю вам мировую. Жизнь изменилась в корне. Я — вроде того индейца, который смотрит, как поезд бежит по прерии, где прежде пасся буйвол. Да, буйволов больше нет, и я слезаю с пони, я хочу стать кондуктором на том поезде. Я не прошу, чтоб меня сделали акционером компании. Это невозможно, я знаю. Много чего невозможно стало, не то что раньше. В юности передо мной расстилалась вся моя жизнь. Я представлял себе свое будущее так, будто происхожу от царей земных. Каких только не было надежд. Но Бог располагает. И не надо себя обманывать.

Левенталь поднял глаза к потолку, будто спрашивая: «Вы что-нибудь понимаете? Я — нет».

Тут в дверь постучали.

19

Это был Макс. Стоял перед Левенталем, зажав локтем скатанную газету, рубашка распахнута, выказывая черным поросшую грудь, воротничок выложен на воротнике пиджака, как у Филипа тогда, в день той прогулки. Двубортный костюм, тот же, что на похоронах. Он мешкал перед открытой дверью, на пороге, и Левенталь крикнул натруженным голосом:

— Макс! Да заходи же ты, ради Бога!

— Твои дома? — хрипло спросил Макс, переминаясь на пороге.

Левенталя поразило, что брат ведет себя так, будто пришел к чужим. Но он же здесь и не бывал никогда.

— Я дома, это уж точно. Я тебе тогда не успел сказать. Мэри уехала. Да ты заходи.

Он перетащил его через порог и повел в гостиную, весь натянувшись из-за этой новой заботы. От Олби всего можно ждать, еще неизвестно, что он выкинет, когда узнает, кто такой Макс. Вот уже вывернулся сплошным вопросительным знаком. Левенталь на секунду замер, не в силах ни слова из себя выдавить, не в состоянии двинуться. Макс заглянул в комнату, увидел Олби, стал извиняться:

— Ты занят, лучше я, значит, тогда попозже.

— Я не занят, — шепнул Левенталь, — ты заходи.

— Надо бы мне сперва позвонить…

Но Левенталь схватил его за плечо, поволок.

— Это мой брат Макс. Это Керби Олби.

— Брат? Вот не знал, что у вас есть брат.

— Есть. Нас двое.

Удрученный, замкнутый, Макс потупился, как бы признавая, что в этом отчуждении есть и его доля вины.

— Не знаю, и с чего это я взял, что вы тоже единственный.

Олби болтал бодро-весело, а Левенталь, пряча ужас под вялостью, гадал, какая еще у него припасена гадость за пазухой. Подвинул к бюро стул. Макс уселся. Пыльные ботинки — носками внутрь. Как одним махом очерченный профиль: щека, бычья шея, горбатый нос, ватой подбитые плечи.

— Я всегда мечтал иметь брата, — разливался Олби.

— Как дома, Макс? — спросил Левенталь.

— Да знаешь… — Левенталь ждал окончания фразы; она повисла в воздухе.