Жертва мистификации

...Она оказалась в незнакомой комнате. За окном неистовствовал ветер, тарабаня широкими, мохнатыми лапами сосны в окно. Проникавший в комнату мертвенный свет делал предметы таинственными и зловещими. В потаенных углах прятались злые призраки. Слышалось лишь их едва внятное бормотание, шушукание и завывание. Она и сама была бестелесным призраком, одиноким и глубоко несчастным. На ней было подвинечное платье, уже изрядно обветшавшее от дальних странствий и посеревшее от космической пыли. На диване лежал рослый мужчина — муж. Она бесшумно к нему приблизилась и тронула за руку. Он открыл глаза, взглянул на нее. Лицо его исказила гримаса страха. Он хотел было закричать, но не смог этого сделать. Чуть слышно прошептал:

— Ты?! Как ты здесь очутилась?!

— Чижик, ты меня любишь? — спросила она жалобно, присаживаясь на край дивана.

— Нет-нет! — вскричал он, садясь, отодвигаясь от неё и прижимаясь к стенке. — Ты этого не можешь! Нельзя!

— Чижик, мне холодно, — пожаловалась она, протягивая к нему руки со страшными ранами на запястьях. — Согрей меня, Чижик!

— Не-е-ет! — заорал он благим матом. — Изыди, сатана!

— Ты меня не любишь! — констатировала она печально и, вдруг, горько навзрыд заплакала. — Мне там так одиноко! Скажи, за что ты меня убил?

— Я?!! — он даже поперхнулся возмущением и долго кашлял. Наконец, с предыханием проговорил: — Ну, знаешь?! Это называется — валить с больной головы на здоровую. А разве это не ты сама сделала?

— Нет, это ты. Я знаю, — убежденно проговорила она, продолжая плакать.

— Боже! Когда же кончится весь этот кошмар! — взмолился он, падая лицом в подушку, крича: — Тебя нет! Нет! Ты — лишь мое больное воображение! Просто, я схожу с ума! Схожу с ума! Схожу с ума!

Она встала и незаметно вышла из комнаты...

* * *

К Светлане подскочил главный режиссер и, обнимая за плечи, восторженно проговорил:

— Молодчина! Все замечательно! — Обернулся к остальным актерам и, потрясая в воздухе рукой, воскликнул: — Вот как надо играть, господа актеры!

А Светлана все плакала и никак не могла остановиться. Она все ещё оставалась в той темной комнате. А за окном все выл и выл ветер и хлестал по нему ветками сосны. Было одиноко и жутко. Она не была человеком, как написано в пьесе. Она была призраком, скитающимся в бескрайних просторах космоса и так тоскующим, так невыносимо тоскующим по людям. Жутко! Одиноко! Зябко! Господи! Прости меня, грешную! Пости и помилуй!

— Успокойтесь, голубушка! — уговаривал её Янсон, трогая за плечо. Не выдержав, воскликнул: — Какое перевоплощение! Какое поразительное перевоплощение!

Наконец, Козицина пришла в себя, увидела удивленные лица актеров и поняла, что выдержала экзамен. Поспешно достала носовой платок, вытерла слезы, сказала смущенно:

— Извините!

— И она ещё извиняется! — вновь завосторгался главный режиссер. — Это вы нас, Марианна вы наша Юрьвна, извините, что посмели заподозрить черт знает в чем. Да мы с вами поставим ни эту, я извиняюсь, пошлость. Мы с вами, Марианна Юрьевна, поставим Леди Магбет, Марию Стюарт, Жанну Д,Арк, наконец!

А Светлана прочти физически ощутила на себе завистливые взгляды. Пожалуй, лишь Людмила-Катенька продолжала смотреть на неё восторженно, с обожанием. И поняла, что в театре её ждут нелегкие времена.

После репетиции Козицина вместе с Людмилой оказались в небольшой гримерной. Паршина указала рукой на дальний туалетный столик, сказала:

— Это столик Алисы. Теперь он твой.

— А где же сама Алиса? — спросила Светлана.

Лицо Людмилы побледнело, стало испуганным, а восторженные глаза — поблекшими, невыразительными.

— Ее нет, — тихо ответила.

— Она что, уволилась?

Люмила оглянулась на дверь, будто боялась, что её услышат. Таинственно прошептала:

— Нет. Ее убили.

— Боже! — воскликнула Светлана. — За что?

— Пока никто ничего не знает. — Людмила подошла к столику Заикиной, выдвинула ящик. В нем была массажная щетка с торчавшими пепельными волосинками, тюбик губной помады. Паршина взяла щетку, повертела в руках, сказала печально: — Как странно. Щетка вот с её волосами есть, а Алисы нет. Странно. — И, вдруг, заплакала, громко, наывзрыд, итерично закричала: — Я больше этого не выдержву! Каждый день одно и тоже! Сколько же можно! Я скоро рехнусь! Честное слово, рехнусь!

Козицина обняла девушку за плечи, принялась успокаивать:

— Ну, что ты, Люда, что ты. Перестань! Что поделаешь, все мы смертны.

— Да я не об этом, — отчаянно воскликнула сквозь рыдания Людмила.

— А о чем? Чего ты не выдержишь?

Актриса спохватилась, что сболтнула лишнее. Испугалась. Страх быстро привел её в чувство. Она вытерла ладонями слезы, смущенно проговорила:

— Да так, ничего. Не обращай внимания. Это со мной иногда случается.

А вечером Светлана сидела в кабинете Иванова. Выслушав её рассказ, Сергей Иванович проговорил:

— Ты молодчина, Светлана Анатольевна! Слушай, а может быть тебе в актрисы податься?

— А на что я жить буду?

— Впрочем, ты права. Сейчас этим делом много не заработаешь... Как думаешь, что имела в виду Паршина, говоря, что этого не выдержит? Чего — этого?

Светлана пожала плечами.

— Понятия не имею.