Жертва вечерняя

— Вот видите, какая вы, Марья Михайловна, — заговорил он, грозя мне пальцем. — Я был с вами как малое дитя, высказал без всякой утайки мой, как вы называете, нигилистический взгляд; а вы сейчас меня на очную ставку с Антониной Дмитриевной. Не хорошо-с.

Он это мило сказал.

— Это правда, — подделалась я к его тону, — каждый имеет свой for int'erieur.[129]

— Изволили прекрасно выразиться! Их не каждому говоришь; но если б люди умели поумнее мирить эти тайные мысли с требованиями общества, они были бы тогда, Марья Михайловна, "кротки как агнцы и мудры как змеи".

Мне было и досадно, и приятно, что Домбрович выпутался. Но я не хотела уже сводить опять разговора на самое себя. В самом деле, точно навязываться ему. Он это понял и заговорил о другом.

— Если вы ничего не пишете, Василий Павлович, — сказала я ему между прочим, — что же вы делаете по утрам?

— Так, болтаюсь, проваживаю себя. Хожу в Эрмитаж. Перелистываю классические сочинения…

— Этого, как вы называли, Куглера?

— Да-с, без него не могу продышать ни единого дня.

— Вы пробудете в Петербурге всю зиму?

— Да-с, грешным делом, проблагодушествую (у него все какие-то особенные слова); а к весне хотелось бы проветриться немножко, погулять по старушке Европе. Только оскудели уж мы нынче очень. Разве написать на старости лет какую-нибудь молодую, горячую вещь, поторговаться хорошенько, и на пачку кредитных билетов отправиться туда, "куда летит листок лавровый".

— Вы бы, разумеется, в Париж?

— Вот уж не отгадали-то, Марья Михайловна. Что мне в Париже? Какая сласть? Для меня весь Париж в двух зданиях: Лувр да Mus'ee de Cluny. Самого города я терпеть не могу!

— А вот мой родственник, также сочинитель, третий год живет там… чему-то все учится… Вы его, может быть, знаете…

— Кто такое-с? — спросил Домбрович с гримасой.

— Лабазин.

— Да, — протянул Домбрович, — видал. Он, кажется, тоже немножко из Доброзраковых?

— Нет. Степа мой — славный мальчик.

— Не имею удовольствия знать его личных свойств…

— И не читали ничего из его повестей?

— Знаете, Марья Михайловна (он принял свой обыкновенный насмешливый тон), есть такие книжки… Соберется целое семейство, "во едину от суббот", начнет кто-нибудь читать вслух чувствительную повесть про Адольфа и Амалию; мужья захрапят, с барынями нервическая зевота, собачонки завоют…

Я не выдержала и рассмеялась, хоть мне и было неприятно за Степу.

— Ваш родственник, может быть, милейший малый… я даже не сомневаюсь… Впрочем, я хорошенько не помню, читал ли я что-нибудь?..

У него вдруг сделалось пренеприятное лицо, когда он говорил о Степе. Мне самой стало противно. Я хоть и мало знаю, что Степа написал, но мне бы следовало постоять за него. У Домбровича есть особенный талант представить вам вещь в таком смешном виде, что вы сейчас же переходите на его сторону. Через несколько секунд мне уже сделалось совестно и досадно на себя, зачем я заговорила о Степе. Я точно застыдилась, что у меня есть родственник, который пишет скучные вещи.

Впрочем, из чего же Домбровичу особенно злобствовать на Степу? Он говорит же, что мало его встречал. Значит, у них никаких неприятностей не могло быть. Домбрович все-таки знаменитость, ou `a peu prиs,[130] a Степа — ничего, начинающий, хотя ему уж и под тридцать лет, кажется. Стало быть, Домбровичу нельзя не поверить… Ему бы не следовало, впрочем, смеяться над Степою у меня в доме… Но в сущности, что же тут дурного? Это — откровенно. Он считает меня умною женщиною. Тем лучше. Да и насмешки его не такие уж язвительные. Он добрый малый, право. Нельзя же ему снимать шапку пред всеми этими мальчиками. Это я понимаю: il faut une certaine hi'erarchie dans la r'epublique des lettres.[131] Как мой Николай говорил: "Чин чина почитай".

Домбрович удалился, точно недовольный чем-то. Я ему дружески протянула руку. Он ее крепко пожал.

— Натура у вас богатая, Марья Михайловна; но вы еще блуждаете. Il faut se fixer…[132]

— Но как? — спросила я, — законным браком вы не позволяете…

— Ни-ни!

— Я уж, право, не знаю тогда…

— Погодите, не сразу…

Как он улыбнулся, говоря это… У-у! c'est le diable qui prкche la morale![133] Я еще не могу хорошенько распутать всего, что он сегодня говорил.