Жертвоприношение

В глазах Лиз мелькнуло какое-то воспоминание, словно с ней уже происходило нечто подобное. И, может, даже не один раз. Она была из тех девушек, которые никогда не становятся собственностью мужчин. Она была из тех женщин, которые умирают в одиночестве в доме престарелых. Черт, меньше всего я хотел думать об этом. Но я должен позаботиться о Дэнни и о себе, я не могу отвечать за всех и вся. Особенно за таких бродяжек, как Лиз, и за мертвецов вроде молодого мистера Биллингса, Милашки Эммелин и Гарри Мартина.

Боже, как же страдал Гарри Мартин. Дэнни давил черепицу, и она хрустела, как подкожный жир, отрывающийся от кости. Хрусть-хрусть-хрууусть-хрусть.

– Но, – сказал я, – если ты и правда хочешь уехать…

Помолчав, она произнесла:

– Нет, нет. Я останусь. Не могу же я всю жизнь убегать от чего-то, потому что мне так удобно.

– Послушай, я не хочу, чтобы ты осталась здесь из снисхождения. Или из жалости. Гарри Мартин лишился лица, потому что на чердаке обитает нечто очень опасное, реальное оно или воображаемое. Не оставайся только потому, что тебе меня жалко. В мире полно мужчин-одиночек, воспитывающих семилетних мальчишек.

– Я хочу остаться, – настойчиво повторила она.

– Нет, не хочешь. Ты только что это сказала. Уезжай! Тебе лучше уехать!

– Послушай, только из-за того что я легла с тобой в постель этой ночью…

– Это тут ни при чем. Клянусь! Мы оба очень устали, оба выпили.

– А мне понравилось, – решительно заявила она. – Мне понравилось, и я хочу еще. Вот почему я собираюсь остаться.

Несмотря на все, что с нами случилось, несмотря на ужасную смерть Гарри Мартина, я только покачал головой и рассмеялся. О чем, черт возьми, люди спорят, если уж на то пошло? Любовь, похоть, неуверенность, разочарование и страх. Мой старый друг Крис Перт однажды сказал, что, если мужчине и женщине нравятся одни и те же комедии и одна и та же китайская еда, значит, их отношения зародились на небесах.

– Смотри, папа, – сказал Дэнни. – Кровь.

Я моментально стих. Дэнни в другом конце часовни стоял перед прерафаэлитической фреской женщины с густыми рыжими волосами. Быстро перебравшись через груды сломанной черепицы, я встал рядом, затем к нам подошла Лиз.

Женщина улыбалась какой-то нехорошей, эксцентричной улыбкой – ликующей, эротичной и немного безумной. Глаза, казалось, горели ярче, чем раньше. Но еще больше меня напугала крыса, обвивавшая ее плечи, словно шарф. Она смотрела озорными, дикими, торжествующими глазами, а из пасти стекала длинная тонкая струйка крови.

Я осторожно потрогал кровь кончиком пальца.

– Фу, – произнесла Лиз и сморщила нос.

Я показал ей палец:

– Сухо. Это даже не кровь. Это всего лишь краска. Сухая краска.

– Но ее раньше здесь не было, – сказал Дэнни.

– Да, – подтвердил я. – Не было. Может, какие-то дети нарисовали, шутки ради.

Лиз не могла оторвать глаз от портрета женщины.

– Ничего себе шутка, – сказал она. – Кто это?

– Не знаю, мы нашли это только вчера. Видимо, она уже много лет была скрыта плющом.

Лиз подошла к фреске поближе.

– Какая жуткая женщина, – прошептала она.

– Почему ты так говоришь?

– Не знаю. Вглядись в нее, она же такая жуткая! И только посмотри на эту ужасную крысу!

Мы посматривали на фреску, расхаживая вокруг по обломкам кровельной плитки, и понятия не имели, что нам делать дальше. Мы столкнулись с каким-то очень странным и враждебным потусторонним явлением, которое не имело к нам никакого отношения. Ходя тут, хрустя черепицей, я твердо решил, что нам лучше упаковать вещи и уехать. И пусть агенты по недвижимости требуют с меня возврата аванса через суд. Тарранты, по всей видимости, тоже убедились, что либо в Фортифут-хаусе обитают привидения, либо он проклят, в любом случае, с ним что-то не так. Они не должны были нанимать меня для ремонтных работ, не предупредив, что здесь пропадали люди. Сходили с ума. И, весьма вероятно, умирали.

Черт с ними, – подумал я. – Я уезжаю.

И тут раздался голос Дэнни:

– Она там, папа! Она там! Милашка Эммелин, она там!

Он стоял у окна, выходившего в сад, и указывал куда-то рукой. Я с шумом поднялся на гору черепицы и встал рядом с ним.

Да, он не ошибся. Девочка в длинном белом платье скользила по саду, мимо солнечных часов с тем аккуратно выстриженным травяным кругом, который Льюис Кэрролл называл «навой».

«Варкалось. Хливкие шорьки пырялись по наве…»

Она приблизилась к дому, и дверь кухни распахнулась сама по себе. Издали было плохо видно, но, когда Милашка Эммелин была уже в двух шагах, я готов поклясться, что нечто темное и волосатое бросилось из открытой двери, схватило ее и быстро утащило в дом. Возможно, мне померещилось. Возможно, это была всего лишь тень Милашки Эммелин. Но взгляд Дэнни выражал настоящий ужас. И я понял, что он увидел больше, чем должен был увидеть семилетний ребенок.

– Ну, все! – решительно сказал я, поворачиваясь к Лиз. – Мы уезжаем. Мне жаль. Мне очень жаль. Но я не знаю, что здесь происходит. И не хочу знать. Сможешь найти себе другое жилье?