Жертвоприношение Андрея Тарковского

Звучит ошеломительно, я бы даже сказал - невероятно средневеково в наше время, когда на историческую арену вышла женщина-блядь*, поправшая и отринувшая свою былую женственность.

* После долгих колебаний я решил оставить это словечко - самое, увы, популярное в нынешней "общающейся" России, ибо любые эвфемизмы придадут разговору ложную, даже лживую тональность. Речь идет не о распутстве определенного процента людей, а о сокрушительной тотальности явления. И женщина-блядь - не ругательство уже и не метафора, а термин.

Пресловутый феминизм настолько разлит в воздухе, что поколение за поколением вырастает в атмосфере механического, вульгарно-материалистического тождества мужчины и женщины, так что последняя лишается чистоты и полноты своих инъских черт, а мужчина - янских.

Деградировав, мужская цивилизация, которую Тарковский называл цивилизацией протезов, опустила до своего, материалистически-машинного, уровня и женщину. Однако, вступив на тропу опускания, женщина опустилась глубже мужчины. Все это подобно женскому алкоголизму.

Брак стал почти сугубо номинален, семья фактически не существует. Прежде, в "классическую" эпоху, женщина, в общем и целом, была "хранительницей семейного очага". Соблазненная женщина чувствовала себя падшей, грешной перед семьей и Богом, в той или иной форме "лила слезы и каялась". С таким же внутренним чувством смятения и греха приходил в дом согрешивший мужчина. Семья, особенно русская, сохраняла внутреннее напряжение священного института. Вспомним, например, что писал великий семьянин Василий Розанов о своей жене: "Всю жизнь я был при ней как проститутка возле Мадонны и тем непрерывно очищался и возрастал возле нее".

Семья разложена, конечно, глубинным духом эпохи, служение материальному поставившей во главу угла. Современная цивилизация выстроена как бы в угоду женщине легкого поведения. Секс заменил эрос и любовь.

Насколько скотским стало массовое отношение к эросу в России, наглядно видно по чудовищному (иначе не скажешь) росту сквернословия, так что матерщина сделалась совершенно легализованной не только почти поголовно-повсеместно в устной речи, но и в так называемой художественной литературе.

Между прочим, заметим, что прилагательное "блядивый", однокоренное с самым популярным русским ругательством, в древнерусском языке означало всего-навсего "празднословный" (см. словарь М. Фасмера). Вот ведь и мат - что он такое? Конечно же, празднословие, говорение всуе, речевой разврат.

Языковое нецеломудрие и блядство нерасторжимо связаны еще и потому, что всуе говорящий употребляет слова не в качестве реальных, значимых вещей (традиция, в которой жило слово Тарковских), а в качестве пустых символов, игровых шаров. Выходит, что он проституирует сами эти "сильные", чаще всего связанные с функцией размножения слова, за которыми стоит по сути своей священная реальность, - правда, изнасилованная убогой, закомплексованной фантазией.

Люди, не ощущающие мощи космического эроса, целомудренно сияющего в каждом листке и в каждой травинке, яростно сквернословят, "грязно ругаются" - мстят пространству за свою неполноценность, за свою импотенцию. Прекрасно сказал автор "Опавших листьев": "Целомудрие - это нерастраченная, напряженная чувственность".

У древних, высокодуховных наций (Индия, Египет и т.д.) культ фаллоса (лингама) возведен в ранг высочайшей, корневой религии. А что же у наших шариковых вместо благоговения и религиозного волнения? Ирония, зубоскальство, ухмылки, шутовство, сплевывание, жеребячий гогот, агрессия. Массовое сквернословие в России - знак и симптом импотентности нации во всех смыслах эроса. Более того - провокатор ее импотентности. Ибо "в начале было слово". Жизнь сама по себе (внесловесная жизнь - если таковая бывает) не может сделать человека мерзавцем. Вначале он должен развратить свою речь, свой язык. Через это развращается воображение. И лишь потом следуют поступки - "переступание".

Фалл вызывал и вызывает у всех потентных народов благоговение, а у импотентных - циническое полупрезрение. Это заметил все тот же Василий Розанов, по мнению которого, нет ничего ужаснее, чем "порнографить пол": "Никакой еврей (иудей) не вздумает порнографить о поле, а христиане только и делают, что порнографят о нем (уличная брань)"; "Благоговение, благоговение, благоговение... Вот что очистит мир. <...> Все загрязнено... все оподлено нашим цинизмом к миру..."

И в этой отчаянной ситуации массового одичания Тарковский с его утонченным метафизическим целомудрием предстает как явление давне-былой и "затонувшей" России, как своего рода волшебно-реальный "град Китеж"*.

* Два маленьких эпизода из жизни Тарковского, рассказанные О. Сурковой.