Жертвоприношение Андрея Тарковского

Еще бы не развести! Как воде не устремляться течь? Как же ей было не соперничать, как же ей было не бороться за свой стиль и быт? Что странного в этой борьбе, если одно из самых "больных мест" Тарковского - сестра Марина - на мой прямой вопрос в 2001 году, почему она так и не приняла новую жену брата, ответила весьма лаконично: "Раньше бы на это ответили так: она не нашего круга"*.

* Я бы сказал, что это была сквозная рана в душе Тарковского. (Вероятно, в душе Марины Арсеньевны тоже.) Едва ли тут нужны пространные комментарии, если вспомнить, что Марина Арсеньевна была единственной его сестрой, а он неуклонным для нее авторитетом. И вдруг - не приняла огромную, значимую часть в нем самом... И не просто не приняла, но уверенно посчитала эту связь, этот союз губительным для него. Лаконичные отклики этой боли - в дневнике Андрея Арсеньевича.

В марте 1972 года: "Вчера был у мамы. Марина уехала на Рижское взморье. Мы спорили о Ларисе. У этого спора исключительно серьезный Задний план..."

28 мая 1 977 года: "Мама тяжело больна, у нее паралич. Плохо слушается левая сторона. Это моя вина, результат разговора о Марине и ее отношении к Ларисе. А Марина - это особая статья. Она никогда не признает своей вины.

Сейчас маме немного лучше, так сказала по телефону Лариса..."

Нет, формального разрыва в отношениях "молодых" Тарковских с Мариной Арсеньевной не было, однако вот именно, что они стали формальными.

"Помню, как незадолго до окончательного отъезда в Италию, на каком-то дне рождения, - вспоминает Суркова, - когда присутствовала Марина, как всегда взволнованная, замкнутая и отстраненная (снова скажу, что, редко бывая там, она никогда не становилась своим человеком в новой семье Тарковского, посвященным в какие-то его сердечные тайны), Андрей высказывал сестре какую-то глубинную, затаенную боль: "Вы с мамой всегда чего-то от меня хотели, считая, что я сильнее вас, а я, между прочим, был самым слабым в семье, но вы этого никогда не понимали..." Какими чужими Друг другу казались они в тот момент..."

Одним словом, то, что для одних - пропасть, для Тарковского было шагом в неизвестность самого себя. Рискованный и, может быть, трагический, но опыт.

Связь с Ларисой Павловной была воспринята как еще один сумасбродный и сумасшедший поступок "непредсказуемого" Андрея. Надеялись, что это "пройдет". Однако не только не проходило, но как раз наоборот. Было множество взаимных обид (при двух-то столь яростно-страстных темпераментах!), сшибок и разбеганий. "Личная жизнь у Андрея была очень сложная, путаная. И в эту неразбериху он впутывал и нас с Мариной. Уедет жить к Л. Кизиловой, а потом звонит уже из другого места: "Поезжайте, заберите мои вещи со Звездного бульвара". Берем такси, приезжаем, забираем вещи. Л. Кизилова в нашу сторону не смотрит. А через некоторое время все повторяется..." (А. Гордон).

Впрочем, все это в первые годы. С рождением сына вырисовывается прочный Дом, главная страсть Тарковского, вокруг которой разворачивались все его сюжеты, - и блаженной защищающей цитадели, и бегства из нее: в инаковость и новизну самого себя, а в конечном счете - в смерть как в новизну новизн.

Версия о "сумасшедшем Тарковском" была весьма расхожа. Ведь не только парадоксальностью своего матримониального выбора он шокировал окружавших его*, причем настолько, что практически все отшатнулись и ушли, выставив разные благопристойные мотивы, в том числе осудив за "крен в буржуазность".

* Каково было Тарковскому всегда быть на стороне жены при всех критических на нее натисках - буквально со всех сторон, и со стороны друзей и со стороны врагов? И из этого материала тоже выковывалась его все углублявшаяся отрешенность. Вспомним историю союза Леннона и Йоко Оно.

Он пугал переступанием неких тонких неписаных моральных границ. Вспомним Юсова. А ведь, собственно, это и был пик лирической и художественной дерзновенности Тарковского. Но чем глубиннее спонтанность человека, тем сильнее окружающие его чувствуют свое отвердение. Разве не так?

Александр Сокуров писал о реакции маститых советских кинематографистов (и притом далеко не самых прокоммунистических) на Тарковского после просмотра ими "Зеркала": "...Он безумец. Своими фильмами он делает себе рекламу. Он высокомерен. Все, что он делает, советскому народу без пользы. Он работает на трансценденцию. Совершенно слабоумен. Поэтому все у него такое выспреннее, ходульное. Все только тени, никаких характеров. Риторические фразы, декларации в устах изнасилованных актеров. Псевдофилософия. Те, кто в него верят, должны были призвать его к порядку, поставить его на место", - примерно так формулировал свои мысли о "Зеркале" известный советский режиссер Хуциев. Жуткая ситуация, когда даже коллеги, сами страдавшие от тоталитарного давления и насилия, обрушиваются на автора "Зеркала", чтобы разорвать его на куски..."