Жертвы Ялты

Вокруг все было тихо, даже листья на деревьях замерли. Яшвили осторожно поднялся и, шатаясь, побрел неведомо куда. У него не было ни оружия, ни вещмешка, и он не имел ни малейшего представления, где искать свою часть или любое другое красноармейское соединение. Еще утром он был частичкой формирования из 50 тысяч вооруженных солдат, сейчас он был безоружен и совершенно один, если не считать валявшихся кругом трупов. Единственными живыми существами в поле его зрения были армейские лошади из артиллерийского обоза. С колоссальным трудом он подполз к одной из них и ухитрился взобраться в седло. Боли он почти не чувствовал, хотя рана была серьезной.

Первым делом он снял гимнастерку и засунул ее в притороченный к седлу мешок. Теперь в нем никак нельзя было признать солдата. Он ехал, хоронясь за деревьями, — в сумерках его спокойно могли подстрелить с той или другой стороны. Через час он добрался до края леса. Вдалеке, километрах в пяти, виднелась деревня. По мере приближения к ней до него все явственнее доносился шум, мигали огни — он заключил, что там полно народу. Подъехав вплотную к деревне, он наткнулся на двух офицеров на лошадях, державшихся в некотором отдалении от изб. Завидев Яшвили, они закричали, чтобы он ехал к ним, — может, они друг другу пригодятся. Они предложили ему пробраться к толпе разбушевавшихся солдат, попросить чего-нибудь поесть. Сами они боялись, как бы солдаты их не убили, — в первые дни войны не один офицер погиб от рук собственных солдат. Поскольку по внешнему виду Яшвили никак нельзя было принять за офицера, он согласился.

Он проехал посреди развеселой пьяной толпы к месту, где несколько человек свежевали только что убитую корову, и попросил кусок мяса. Дородный солдат с ножом в руке, оглядев запачканные кровью брюки пришельца и его сапоги, полные крови, швырнул ему горло и легкие забитого животного. Яшвили чуть с лошади не упал, но удержался в седле и вернулся к поджидавшим его товарищам. Они пришли в восторг, увидев его добычу, и осторожно двинулись втроем прочь от села. В лесу у ручья они сварили эти куски в своих касках и съели их. Затем новые товарищи Яшвили наметили по карте маршрут, по которому, избегая крупных населенных пунктов, они могут попытаться нагнать армию. Но так как они не имели ни малейшего представления о местонахождении врага, они решили сначала разведать первую часть пути. Офицеры решили отправиться на разведку вдвоем и, если все будет хорошо, вернуться за раненым. С этим они уехали, и больше Яшвили их не видел.

Так он снова остался один. Он вернулся назад, в деревню, надеясь отыскать врача, который мог бы сменить ему повязку. Во врачах недостатка не было, но ни у одного не оказалось ни бинтов, ни лекарств, и Яшвили мрачно поскакал по пыльной дороге на восток. Может, какая-нибудь крестьянка перевяжет ему ногу полотном, или удастся найти еще не окончательно развалившуюся красноармейскую часть. Наконец, он добрался до деревни, которая показалась ему совершенно пустой. Он медленно ехал вдоль молчаливых деревянных изб, и вдруг в конце увидел старуху, рыдавшую возле изгороди. Заметив грузина, она взволнованно закричала:

«Сынок, если у тебя есть оружие, брось его!»

Он с удивлением уставился на нее. Меж тем его лошадь прошла мимо женщины и завернула за угол. Когда старуха скрылась из виду, Яшвили наконец поглядел вперед и увидел, что прямо на него наставлено ружье. По обеим сторонам от него стояли два высоченных немецких солдата с взведенными ружьями. «Они были такие высокие, что их головы оказались вровень с моей!» — вспоминает Яшвили. Он посмотрел направо, налево и медленно поднял руки. Так внезапно закончилась служба лейтенанта Яшвили в Красной Армии. Отныне он был военнопленным.

Такая судьба постигла не его одного, но он оказался удачливее многих. Ему не пришлось изведать ужасов Майданека и Молодечно. Его раны залечил врач в минском хлеву, а потом он стал поваром при транспортном 666-м полку вермахта и работал там 9 месяцев, пока полк не перевели в Германию. Его тоже увезли в Германию, и он некоторое время работал в Эйзенахе, в бане для военнопленных. Там он видел, как здоровых, жизнерадостных англичан и американцев сменяли изнуренные, умирающие скелеты — его соотечественники.

Затем, к ужасу Яшвили, его послали на работу в Бухенвальд. Больше всего он боялся, как бы немцы не приняли его орлиный грузинский нос за еврейский. Из Бухенвальда его отправили в Освенцим, и он решил, что его час пробил. Всезнающие немцы уже сообщили ему, что грузин Сталин — на самом деле еврей, а в Освенциме этнические вопросы решались на самом высоком уровне — жизни и смерти. Его спасло лишь то, что, будучи христианином, он не подвергся обряду обрезания.