Жертвы осени

– Сейчас мне хорошо. – Она поняла, что напрасно затеяла этот разговор: не стоит старушке знать ни о ее страхах, ни тем более об их истинной причине. – Сейчас мне, наверное, почти так же хорошо, как было в детстве. Мне нравится работать с вами, нравится читать книги…

– Вот и хватит тогда все время в прошлое возвращаться! – решительно заявила Елена Фридриховна. – С этой минуты мы больше не будем говорить о том, что было. Лучше подумаем о том, что будет дальше.

«Если оно у меня будет – это волшебное “дальше”, – подумала Ева. – Наверняка Бегущий, когда освободится, захочет найти меня. А я уже не смогу убежать, у меня нет сил».

Город Вольск, наши дни

За время перелета Тимофей успел отлично выспаться, выпить кофе и теперь чувствовал себя даже бодрым и готовым работать.

Выйдя из здания аэропорта, он поймал такси и попросил отвезти в центр города, где забронировал гостиницу.

Водитель всю дорогу то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, и Тимофей понял, что тот пытается вспомнить, где мог видеть пассажира раньше. Подобное происходило часто – он все-таки вел еженедельную программу, и те, кто ее смотрел, разумеется, не могли не запомнить лицо ведущего. Вот и таксист, видимо, был зрителем.

Уже у гостиницы, вынимая из багажника небольшой саквояж, он решился:

– Скажите, а вы ведь Тимофей Колесников?

– Да, – кивнул Тимофей, забирая из рук водителя свой багаж.

– Очень рад! Я вашу программу давно смотрю. А к нам вы по делу или так, молодость вспомнить?

– Молодость? – удивленно переспросил Тимофей.

– Ну а как же! Ведь вы у нас тут серию статей писали, а потом и передачи снимали тоже – разве не помните?

– Разумеется. Нет, я к вам больше по делу… новая программа… – уклонился Колесников. – Еще раз спасибо и всего хорошего. – Он развернулся и быстрыми шагами направился к высокому крыльцу гостиницы.

В номере Тимофей разделся и сразу направился в душ – после перелетов всегда оставалось неприятное ощущение, которое хотелось смыть большим количеством прохладной воды. Он очень следил за собой, не позволял распускаться, всегда делал утреннюю зарядку и обливался холодной водой. Вот только с пробежками завязал как раз здесь, во время первой командировки, – ну это и понятно, учитывая специфику дела, о котором он тогда писал. И даже возвращение в Москву не воскресило в нем эту привычку, потому что утренние пробежки теперь для Колесникова оказались неразрывно связаны с убийствами и каким-то животным ужасом, возникавшим при одном только упоминании о любителях утреннего бега в парках.

Город, конечно, очень изменился. Тимофей решил погулять и осмотреться, а потом уж начать разыскивать молодую журналистку Стожникову, и теперь шел по набережной, которая в его первый приезд была совершенно запущенной и неуютной. Зато теперь она оказалась полноценным ухоженным местом, где приятно прогуляться в любое время суток. Все чисто убрано, кругом урны и скамьи, несколько беседок, одним краем нависающих прямо над водой, парочка кафе – летние столики уже были убраны, но теплые веранды еще работали. Большая крытая эстрада прямо над рекой – видимо, по выходным проходили какие-то мероприятия.

«Хорошо тут стало, даже не подумаешь, что провинция, – со свойственным ему снобизмом столичного жителя подумал Тимофей. – А тогда, конечно, ужас был… запустение, серость и какое-то беспросветное чувство безнадежности. Как будто жизнь остановилась».

Собственно, так и было. Жизнь практически замерла, когда по городу прокатилась волна жестоких убийств. Люди стали настороженно относиться друг к другу, в каждом прохожем видя возможного убийцу. По утрам старались сбиться в группы, поодиночке почти никто не ходил, а особенно все старались избегать парковых зон, выбирая новые, пусть и менее удобные, маршруты.

Милиция сбилась с ног, но результатов не было, как не было и свидетелей – лишь тела изнасилованных и убитых девушек в парке. И только у двенадцатого преступления оказались и свидетель, и выжившая жертва, и вот тогда милиция смогла наконец ухватиться за ниточку, по которой и вышла на след убийцы.

Тимофею тогда не удалось поговорить с выжившей жертвой: ее охраняли, ее прятали, к ней не подпускали журналистов, ни для кого не делая исключений. Девушка была в очень плохом состоянии и физически, и морально, и даже на суде ее не было – зачитывали только показания.