Жертвы вечернiя

— Но зачѣмъ же добиваютъ раненыхъ? — Послѣ недолгаго молчанія спросилъ Юрочка, у котораго этотъ вопросъ ни на минуту не выходилъ изъ головы и все время долгаго молчания спросилъ зрачка, у котораго этотъ вопросъ ни на минуту не выходилъ изъ головы и все время мучалъ его.

Лицо Волошинова стало еще серьезнѣе, а глаза вспыхнули неутолимой ненавистью и злобой.

— Развѣ вамъ не объясняли?

— Нѣтъ. Никто ничего не говорилъ...

— Нельзя не убивать. Съ начала и не убивали. Но это не люди и не звѣри, а хуже, попадаться къ нимъ въ лапы невозможно. Если бы только убивали, чортъ бы съ ними. На то война и ихъ похабныя «свободы». А то прежде чѣмъ убить, они нашихъ раненыхъ и пленныхъ жгли живьемъ и живьемъ же в землю закапывали, подъ ногти забивали гвозди, вырывали и выкалывали глаза и ножичками скоблили десны. Вѣдь вотъ до какого зверства дошли эти хамы! Брать въ плѣнъ намъ ихъ некуда. Куда ихъ денешь? Возиться съ ними?! Да кто же будетъ, когда у насъ каждый человекъ на счету?! А оставлять нельзя, потому что встанетъ на ноги, и противъ тебя же пойдетъ, подлецъ, с винтовкой. Витя, ты опять здѣсь? — и съ строгой и съ ласковой улыбкой обратился онъ къ маленькому, проталкивавшемуся среди другихъ партизанъ и взялъ его за плечи. — Вотъ позвольте вамъ представить, партизанъ Чернушкинъ, самый старый партизанъ въ нашемъ отрядѣ...

Юрочка увидѣлъ передъ собою мальчика лѣтъ 13-ти въ желтомъ, замызганномъ, короткомъ полушубкѣ, туго перетянутомъ по таліи узкимъ, чернымъ ремешкомъ.

Штыкъ его винтовки, по-фронтовому, по всѣмъ правиламъ устава поставленный къ ногѣ, торчалъ высоко надъ головой его обладателя.

Изъ-подъ лисьяго рыжеватаго треуха выглядывало застѣнчиво-улыбающееся, раскрас-нѣвшееся, бѣленькое, круглое, въ ямочкахъ личико.

— Ты зачѣмъ же опять здѣсь? — стараясь быть строгимъ, допрашивалъ Волошиновъ.

Партизанъ, стоя на вытяжку, снизу вверхъ взглядывалъ на гиганта, хотѣлъ быть серьезнымъ, но тогда, какъ на длинныхъ рѣсницахъ его наивныхъ, голубыхъ глазъ дрожали жемчужныя слезы, все личико его улыбалось, замѣтнѣе выступали на щекахъ ямочки, пунцовыя губы шевелились, обнажая бѣлые, рѣдкіе зубы. Видимо, онъ конфузился.

— Да я... Тамъ нечего было дѣлать... Я и...

— Знаю тебя, Витя, знаю... Все врешь. Это уже не впервой. Тутъ тебѣ нечего дѣлать. Сейчасъ же ступай на кухню. Иначе взводному доложу. Онъ съ тобой поговоритъ по- своему...

— Слушаю. Взводный меня видѣлъ и ничего. Ей Богу, ничего... Я и...

— Взводному теперь не до тебя. Онъ и не замѣтилъ, а замѣтитъ — влетитъ. Сколько разъ тебѣ влетало?!

— Я и иду сейчасъ... съ тою же конфузливой улыбкой, поводя искривившимися, красными губками, отвѣтилъ Витя.

— Ну, иди, иди, да скорѣе, пока тебя не увидали...

Витя, отчеканивая каждый пріемъ, до смѣшного серьезно и лихо взбросилъ винтовку на плечо и по фронтовому круто повернувшись, громко отбивая шагъ въ своихъ не по росту большихъ, тяжелыхъ ботинкахъ и въ тактъ широко размахивая лѣвой рукой, замаршировалъ по досчатой платформѣ, направляясь къ только-что подошедшему со степи партизанскому поѣзду.

Волошиновъ, докуривая папироску, провожалъ мальчика задумчивымъ взглядомъ.

— Кто это? — спросилъ заинтересованный Юрочка.

Волошиновъ бросилъ окурокъ и, сплюнувъ, придавилъ его ногой.

— Да партизанъ, новочеркасскій кадетикъ, въ моемъ отдѣленіи числится, первымъ пришелъ на запись къ Чернецову. Его не принимали. Маленькій. Онъ въ слезы. Бились-бились съ нимъ, взяли, опредѣлили въ ротную кухню въ помощь кашевару. Старательный, послушный, свое дѣло дѣлаетъ, вѣчно смѣется, какъ колокольчикъ, заливается. Но какъ только въ бой и онъ въ строю. Вѣдь и сегодня онъ съ нами былъ... Я только сейчасъ припоминаю... Хоть убей, не уйдетъ изъ строя. Пробовали наказывать, ружье отнимали. Не дѣйствуетъ. Откуда-то у него всегда винтовка и полная сумка патроновъ. Какъ только онъ ее таскаетъ?!

Среди толпившихся и курившихъ партизанъ то и дѣло мелькала невысокая, проворная фигура есаула Чернецова.

Его сопровождали два-три офицера.

Онъ заходилъ во всѣ комнаты вокзала, осмотрѣлъ всѣ строенія, обошелъ весь дворъ и садикъ, отдавая какія-то приказанія.

— Волошиновъ, это Витя здѣсь былъ? — спросилъ подошедшій взводный офицеръ.

Это былъ поручикъ Клушинъ — средняго роста, бѣлокурый, почти безъ растительности на лицѣ, молодой человѣкъ лѣтъ 23-24-хъ, съ цѣлой стопочкой серебрянныхъ и золотыхъ поперечныхъ полосочекъ на рукавѣ шинели, свидѣтельствовавшихъ о количествѣ получен-ныхъ имъ за время европейской войны контузій и ранъ.

Волошиновъ и Юрочка, вытянувшись, какъ въ строю, отдали честь и нерѣшительно переглянулись.

— Опустите руки, господа. Былъ здѣсь Витя?

— Точно такъ, — отвѣтилъ Волошиновъ.

— Опять! Что съ нимъ дѣлать, господа?! То-то я видѣлъ, онъ около меня протискивался, да я занятъ былъ. Вотъ дрянь-мальчишка! Придется пробрать. Ничего не подѣлаешь. Непремѣнно...

Но по добродушному выраженію въ свѣтлыхъ, желтоватыхъ глазахъ и на лицѣ офицера, безошибочно можно было заключить, что отъ его «проборки» виновный не очень-то пострадаетъ.